Ивайло Петров - Облава на волков

— Как я заспался! — сказал Николин, увидев, что солнце чуть ли не перевалило за полдень. — Что ж ты меня не разбудила?

— Спится, так спи. Работа тебя не ждет. Побриться хочешь?

Николина охватило ощущение приятной беззаботности, какой он до сих пор никогда не испытывал. Тоска, тревоги, одиночество, подавлявшие юношеские порывы его сердца, чудесным образом исчезли, уступив место надежде на другую жизнь, полегче и повеселее. Куда бы он ни обернулся, глаза его видели лишь красоту и спокойную радость, будто мир вокруг преобразился за одну ночь. И теплый осенний день был тих, спокоен и красив, и домишко был красив и мил, как его родной дом, и цветы в саду пахли сладостно-печально, и Мона была самой красивой девушкой, какую ему только приходилось видеть. Он был одурманен счастливыми предчувствиями, и ему даже не приходило в голову, что он может мешать, что она любезна с ним только из приличия и ждет не дождется, когда он сам сообразит, что пора выметаться. Он вынул из кабриолета клетку с курами, выпустил их во двор к другим птицам, а одну оставил. Попросил нож, зарезал ее и отдал Моне. Она пошла на летнюю кухню разжечь огонь, а он взял один из двух чемоданов и отнес его в комнату. Чемодан был из желто-коричневой кожи, на синей шелковой подкладке. Он был наполнен бритвенными принадлежностями, которые нашлись в доме, — два ремня для бритья, кисточки, две бритвы, дюжина кусков мыла, флакон одеколона, личные полотенца. Мона зачерпнула ему ковшом горячей воды, закрепила зеркальце у печной трубы, и он побрился. Потом они щипали курицу, она держала ее за ноги, а он — за голову, почистили, разрезали и поставили вариться.

Так их и застал дед Мяука — они сидели друг против друга перед очагом летней кухни. Николин ждал, когда старик спросит его, что он решил — остаться у них или уехать, но тот словно бы забыл, что Николин — их гость лишь со вчерашнего вечера, и позвал его, чтобы откатить полную тележку за дом. Во время обеда он тоже ни о чем его не спросил, а, встав из-за стола, пошел зачем-то в село. Мона и Николин отправились за дом лущить кукурузу и до вечера с ней управились. Дед Мяука снова заснул, как только лег, а Мона постелила Николину в другой комнате. Не успел он лечь, как она вошла к нему. С минуту постояла около постели, потом нашла его руку и взяла в свою.

— Эй, проснись, я к тебе в гости пришла! Хочешь — поговорим?

Горло его свело, и он выговорил что-то, чего и сам не понял. Крепко сжал ее руку и потянул к себе, задыхаясь от волнения и неловкости.

— Не дергай меня так, а то я рассержусь и уйду!

Он отпустил ее руку, стыдясь того, что не может выговорить ни одного слова из тех, что он думал сказать ей днем. Она наклонилась к нему и стала гладить его одной рукой по лицу, а другой по плечам.

— Ты можешь дурно обо мне подумать, но я… — сказала она, опускаясь ему на грудь, а ее лицо, горячее и мокрое от слез, прижалось к его лицу. — Не оставляй меня, я тебя полюбила.

Николин не почувствовал, как она разделась и осталась в одной рубашке, ни как он оказался сверху, меж ее голых бедер. Ее руки обручем охватили его спину, и этот обруч тянул его к ней, а она стонала: «Ох, больно!» «Что больно, почему ей больно?» — думал он и пытался вырваться, но обруч ее рук еще крепче прижимал его к ее телу. Он чувствовал, как она горит, а она снова издавала глухие и протяжные стоны и снова прижимала его к себе, а он спрашивал себя, что и почему у нее болит. Так продолжалось долго, очень долго, до изнеможения, и наконец он ощутил, что погружается в какое-то тепло, и тело его вдруг сладостно расслабилось.

Наутро он запряг кабриолет и поехал в поместье. Они с Моной решили сыграть свадьбу в ближайшее воскресенье, и он хотел взять кое-что для их будущего хозяйства. Дед Мяука уже успел расспросить его, что осталось в помещичьем доме, почуял, что добыча будет немалая, двинулся на тележке, запряженной ослом, вслед за ним и не обманулся в своих ожиданиях — обстановка дома все еще не была разграблена. Он обежал комнаты и воскликнул:

— Да это не дом, а царский дворец!

Николин взял несколько скатертей, хрустальный графин со стаканами, пару сапог, вилки, ложки и еще кое-что из хозяйственных мелочей и хотел уезжать, но дед Мяука ухватился за ручку двери и не дал ему запереть.

— Ты в своем уме? Оставлять столько добра чужим людям на разграбление!

— Мне это барахло не нужно, да и девать некуда.

— Ты это барахлом называешь? — Дед Мяука ходил по гостиной и ощупывал каждый предмет. — Оставь мне ключи, а сам поезжай, если хочешь. Покуда не возьму, что надо, меня отсюда не выманишь.