Ивайло Петров - Облава на волков

Что там ни говори, а славное было времечко. Теперь что? Справедливость, порядок, свобода — пустые слова. Снова для одних есть свобода, для других нету. За одно слово — или по башке тебя, или за решетку. Что тебе скажет какой-нибудь остолоп, то и делай. Дают тебе слово, а говорить должен ему в угоду. Ни глаз своих у тебя нету, ни языка, ни ума своего. Ты — как все. С виду вроде и не такой, а на самом деле такой же. Такой же сверчок, как все остальные, что на шестке сидят. А в те времена я сам себе хозяин был, сам себе царь. Где наша не пропадала! Что со мной через час будет, знать не знаю, но иду вперед. Что бы со мной ни случилось, это я, я сам на себя навлек. И мир вокруг меня — мой, вот что важно. Пусть на один день или одну ночь, но мой. Может, ты жизнью за это поплатишься, а все равно идешь туда, где никак не угадаешь, что тебя ждет, что ты увидишь и как ты выкрутишься. То-то и то-то, говорят, незаконно. Да на этом свете все законно и ничего не законно. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. На руку тебе — значит, законно, не на руку — незаконно. Жизнь так устроена, что закон у каждого свой. И каждый грабит другого. Кто сильней, грабит слабого, кто богаче — бедного, кто умней — глупого. И тот, кто красивей, грабит урода, хоть, может, того и не хочет. Потому как люди-то не одинаковые. А стали б одинаковыми, тут и жизни конец, хлеб, который ты ешь, спечь было б некому.

Был когда-то такой помещик, Близнаков, владел десятью тысячами декаров земли. Возвращались мы раз, как бы это сказать, из похода. Видим — в поле куча народу, но не работают, стоят. Мы прошли мимо и остановились на отдых. Смотрим — в поле стебли порея. На дворе весна, откуда здесь этот порей, спрашиваем работников, а они говорят, что хозяин дал им по десятку стеблей порея и по ломтю хлеба. Они этот порей есть не стали, а понатыкали в землю, протестуют, значит. Тут как раз и хозяин на пролетке явился, увидел натыканный порей и велел кучеру его собрать. «Завтра, — говорит, — сожрете, я вас медом и маслом кормить не собираюсь». Сел обратно в пролетку, а я его хвать за полу. «Ты что, — говорю, — хозяин, от голодных людей хочешь? Коли нанял работников, корми их так, как сам ешь». — «Ты, бродяга, — кричит, — да кто ты такой, еще учить меня вздумал, как мне своих работников кормить». Схватил я его за воротник, скинул на землю, приставил ему нож к горлу. «Может, я и бродяга, — говорю, — но хочу, чтоб ты накормил своих людей, не то я так тебя отделаю, что ввек не забудешь». Велел я двоим из наших сесть в пролетку к кучеру и привезти из поместья еды. «Возьмете, — говорю, — все, что найдете в кладовой съестного, и чтоб через полчаса были здесь». Пролетка тронулась, а помещик кричит: «Я тебя под суд отдам за то, что ты на меня с ножом! Или закона на тебя нет? Кто ты такой, что здесь командуешь?» — «Я, может, и никто, — говорю, — а законов на свете не один, а тысяча. Только сейчас закон у меня в руках. Минуту назад был в твоих, а теперь в моих. Кто в руках его держит, для того он и справедливый». Так мы с ним беседуем, а работники, человек тридцать, слушают и молчат. Оперлись на свои мотыги, слушают и молчат, закону подчиняются. Подъехала пролетка, нагруженная жратвой: брынза, масло, простокваша, колбасы и всякое прочее. Работники расселись, сели и мы с ними перекусить. Помещик повернулся ко всем спиной, курит и молчит. «Видишь, хозяин, — говорю ему, — как мой закон кормит людей, а к вечеру, как возьмешь его снова в свои руки, он их голодными оставит».

В свое время, когда я в ТКЗХ вступать не хотел, Стоян Кралев обвинял меня, что я иду против закона. Как только не честил меня, и убийцей назвал. Я, мол, дочку Калчо Соленого убил, сноху свою то есть. Ты был на свадьбе, помнишь, как все случилось. Не убивал я ее, но так все потом обернулось, как я и подумать не мог. Помнишь, когда у нас шоссе прокладывали? Значит, и Кунчо, дорожного мастера, помнишь. Того, который на околице в домике на колесах жил. Фургон называется. За месяц до того, как кончили шоссе, шел я мимо фургона. Он был открыт, но Кунчо не было. Раньше, сколько раз я там ни пройду, он всегда в дверях сидит. Ноги свесит, прислонится к створке и на губной гармошке играет. Работы нет, что еще ему делать — либо спать, либо наигрывать. Я ему то арбуз дам, то винограду — дорога на виноградник мимо его фургона шла, а то кукурузу молочную подкину, пусть испечет. Покалякаем малость, я дальше иду, он за свою гармонику берется. Я знал, что он из-под Шумена, там в село у него жена и двое детей. Зимой он с ними жил, а летом работал на дорогах.