Марта Кристенсен - Башня на краю света

— Будем здоровы!

Плечо Меррит у твоего плеча, ее приглушенный до шепота голос:

— Может, он умирает как раз сейчас, в эту минуту! А твой дядя и Селимсен сидят у него, чтобы помочь, когда он будет умирать!

— Как это — помочь?

— Нет, ну просто побыть с ним рядом, подержать его за руку…

Бабушка, задумавшись, неподвижно смотрит прямо перед собой.

— Да, ужасно это все печально. Платен такой превосходный человек. Но слабохарактерный, ах до чего слабохарактерный!

Свечи на пианино зажжены, и пальцы Меррит бегают вверх и вниз по белым и черным лесенкам гамм, а ты сидишь и листаешь одну из бабушкиных книг с картинками, не глядя на эти картинки. Ветер за окном воет и плачет, тучи, налитые черною тьмой, мчатся по бледному сумеречному небу, и во рту у тебя солоно от чувств, теснящих грудь. Не от жалости к больному Платену, нет, совсем от другого. И это другое — Меррит, Меррит, которая играет нашу гамму, между тем как Бабушка сидит с отрешенным видом, глаза за очками закрыты, а мысли витают, должно быть, где-то далеко…

Когда мы по дороге домой проходили мимо дома мадам Мидиор, из открытого окна мансарды доносилось тихое пение: «Коль родился я на свет, так уж поживу».

Меррит остановилась, прислушиваясь.

— Значит, он еще не умер. Амальд!

— Да?

И ты чувствуешь, как ее холодная рука обвивает твою шею, а горячая щека прижимается к твоей щеке. Всего на миг — и вот она уже толкает тебя локтем, дергает за фуфайку.

— Ой, пошли, мне надо скорей домой!

В ту ночь ты долго не мог уснуть, лежал и думал о словах, сказанных Платеном, когда вы вместе пили у него в мансарде, вспоминал сладкий вкус малинового сока. Однако не из-за этого ты так истерзал свою подушку и омочил ее слезами. Нет, совсем из-за другого. И это другое была она.

И тоны мелодической минорной гаммы бегали вверх и вниз по своим лесенкам, а ты лежал и шептал ее имя в горячую и влажную наволочку.

Платен, однако, умер лишь несколько месяцев спустя. Он умер в самый длинный день года. Умер утром, до полудня, как раз когда шхуна «Кристина» бросила якорь на рейде и стояла, красуясь своими мачтами и реями и своим позолоченным носом, а солнце сияло во всю мочь и рёмеровские рыбосушильные площадки на Круглине белели от вяленой трески.

Он умер как раз тогда, когда мы, мальчишки, играя в Робин Гуда, бегали и стреляли из самодельных луков на взгорье, в полях возле Колодезного Дома Экки.

Экка вышла из дому и стала смотреть вниз, на город.

— А ну-ка, ребятишки, гляньте, как там флаг на рёмеровской мачте, поднят или приспущен?

— Приспущен.

— Ну, стало быть, Платен умер…

И тогда мы прервали свою игру, потому что умер Платен.

Эрик Аугуст фон Платен — так звали этого умершего человека. Экка принялась рассказывать о нем — сокрушенно, плаксивым голосом. Родом он был из знатной и невероятно богатой семьи, но его лишили всех прав и взяли под опеку, потому что деньги у него в руках не держались, он, бедняга, проматывал их, не умея совладать с пагубной страстью к вину. Вот он и приехал сюда, приплыл на «Кристине», и поселился у мадам Мидиор, которая получала немалую плату за то, что присматривала и ухаживала за ним. Пьянствовал он беспробудно, однако ж человек был добрый и обходительный. Под конец он заболел, но доктор ничем уже не мог ему помочь, потому что у него все внутренности были разъедены спиртным. Тогда позвали Фину Башмачиху, и она стала поить его какими-то травяными отварами, от которых ему и правда полегчало, да только ненадолго. Когда ему делалось получше, в хорошую погоду он любил сидеть в плетеном кресле перед домом мадам Мидиор. Сидит, помахивает своей белой тросточкой и заговаривает с людьми, что идут мимо… И всегда-то он был веселый, бодрый. Упокой, Господи, душу его…

Попозже к нам домой пришел Дядя Ханс, он рассказал о последних минутах Платена, и слезы ползли по его носу, пока он рассказывал. Платен заснул под его пение — заснул под его пение последним сном. Дядя Ханс спел его любимую песню «Жизнь моя — волна морская», и тогда Платен сказал: «Прощай, Ханс, я ухожу в свои обои!»

Это были его последние слова.

Да, вот такие удивительные слова. И как раз в то время, когда он испустил дух, Селимсен, который направлялся к дому мадам Мидиор, увидел, как белое облачко поднялось над крышей — облачко, по форме напоминавшее человека с воздетыми кверху руками…

Отец:

— Ну разумеется.

Мама:

— Почему «разумеется», Йохан?