Марта Кристенсен - Башня на краю света

Но вот ее рука уже ерошит тебе волосы:

— Ну что, понравилось? А до этого ты никогда не целовался с девочкой? Да что я спрашиваю, конечно, нет, ведь ты же у нас — сказать, кто такой? Чудила-смешнуля-щенуля-щенок!

Ты молчишь, пытаясь вникнуть в смысл этого невероятного словесного построения, скорее всего не слишком для тебя лестного, но, возможно, и не такого уж обидного — она произнесла это ласковым голосом, добродушно ткнув тебя локтем.

И однако же ее снисходительное «щенок» немножко огорчает и задевает тебя — это все потому, что она года на два или на три старше…

Но какой ты ни есть, щенок — не щенок, а первый поцелуй вошел в твою жизнь, и с ним вошло нечто новое, неизведанное, что останется в ней навсегда, перевернет и преобразит ее так, что все-все станет иным, чем прежде.

И поныне, спустя долгий человеческий век, ты отчетливо помнишь время и место, где свершилось это столь ничтожное и столь значительное событие.

Оно произошло у ручья, близ того самого Моста Жизни, субботним вечером. Ибо когда ты вернулся в бабушкин дом, Младший Братишка барахтался в лохани и Ютта мыла и терла его, а в гостиной Бабушка разучивала псалом с мужским хором пастора Эвальдсена («Всякое дыхание да славит Господа»).

И когда ты в тот вечер лег в постель, ты увидел на западе, низко над горизонтом, Вечернюю Звезду, она сияла ровным, немигающим светом, как маленькая луна… а ты лежал и мечтал, чтобы Эссемёдль пришла и увлекла тебя за собою в долгий-долгий ночной полет — но только чтобы на этот раз она тебе явилась в образе Меррит.

Высоко на взгорье, в изгибе старой седой каменной городьбы, там, где кончалось зеленое летнее царство, росло несколько истерзанных ветрами карликовых ив средь моря травы и щавеля с крупными сочными листьями. Здесь можно было спрятаться, уединившись от всех, чувствуя себя словно бы в другом мире.

Здесь ты лежал в траве, тоскуя по Меррит, когда ее не было рядом.

Разлучались вы редко, обычно всего на два-три часа в день, но однажды вы не виделись несколько дней кряду, потому что у нее заболела мама и ей пришлось «смотреть за домом».

При воспоминании о тех нескончаемо долгих, томительных днях и сейчас еще щемит сердце, ты и сейчас слышишь шепот ветра в траве и листве Ивовой Рощи — звук, подобно мелодической минорной гамме таящий в себе тихую жалобу, но вместе и нечто совсем иное: ни с чем не сравнимую радость, смятенное, хмельное, безудержное упоение первой влюбленности — чувство, которое словами не выскажешь, но для которого музыка всегда умела находить счастливое выражение в своих бессловесных сердечных вздохах.

И вот сено убрано, и осенний ветер порывисто свищет в сенном сарае Юттиного отца, где окошки и двери раскрыты настежь.

Настает удивительная пустынная пора, когда выкошенные луга лежат, щетинясь куцей отавой, последние перелетные птицы улетели и на потемневшем вечернем небе опять уже начали загораться звезды и северное сияние.

Вот и конец этому лету…

А в один прекрасный день приходит конец и Мосту Жизни — отец Ютты придумал-таки, на что употребить добротную доску: он решил приспособить ее для фонаря. Фонарь сооружают у нижней калитки, выходящей на проселок, чтобы вечером было не слишком темно подниматься от дороги к дому.

И Мост Жизни превращается в Фонарь Жизни — разумеется, именно так окрестили мы этот керосиновый фонарь, бросавший красноватый отсвет на выбеленную деревянную калитку и замшелые камни ограды.

Но вот — новое событие: отелилась корова Пеструха, и Меррит без ума от черненького теленочка, которого Пеструха ласково лижет и охорашивает, раздувая ноздри и нежно помыкивая.

Меррит растрогана чуть не до слез.

— Нет, ты только послушай, какую она песенку поет своему сыночку!

— А почему сыночку, Меррит?

— Потому что это бычок, что ж ты, не видишь, у него висюлька между задними ножками! А на лбу белая звездочка — значит, счастливый будет. Слушай, как бы нам его назвать, а? Звездочка — нет, это девичье имя. Может, Счастливчик? Или просто Теля? Нет, ты погляди, теперь он сосет свою маму! Ой, ну до чего ж проголодался!

Ютта:

— Сосать-то ему недолго придется, сегодня да завтра — вот и все.

— Как, а потом?

— А потом его забьют.

— Забьют?

— Ну да, а иначе он все молоко у Пеструхи высосет.

Вид у Меррит обескураженный, от восторга не осталось и следа. Глазищи распахнуты и полны отвращения.