Марта Кристенсен - Башня на краю света

А когда у него собирались приятели, посидеть и выпить пива, он, бывало, притаскивал в комнату целый ворох разных поделок из детского сада, все, что мальчик там понаклеил и повырезывал, и с гордостью всем демонстрировал.

— Сам ведь все сделал! Каково? А поглядели б вы, как он единицу научился выводить. Эвелин, принеси-ка тетрадку, где он пишет эти свои единицы. Ничего не скажешь, смышлен пострел.

— И мальчик он хороший, добрый, — прибавляла она, вспоминая, как о нем отзывались в детском саду. Ей всегда говорили, что с ним очень приятно иметь дело, на редкость симпатичный и ласковый малыш.

Муж только отмахивался — а, не в том суть, ну да, мальчонка он добрый и ласковый, ну и на внешность, конечно, симпатичный, но главное — мозги у парня устроены как надо, и он с важностью кивал головой, будто уж кто-кто, а он в таких вещах разбирается. Но она-то его знала. За хвастливостью мужа, за всеми его воинственными выпадами против властей и инстанций, начальников и мастеров, которые вечно были несправедливы к нему, вечно его затирали, она давно уже разглядела неуверенность и беспомощность, и знала, что он чужой среди других, в точности как она сама, так что в этом смысле все правильно, все в порядке вещей. Он пасовал в обществе доктора, мужа Карен, или же быстро сменявшихся дружков Виви, и потому было только к лучшему, что встречи с сестрами становились все реже и наконец совсем прекратились. И слава богу. В самом деле, почему человек должен чувствовать себя гостем в собственном доме, сидеть как на иголках и терпеть чье-то снисходительное дружелюбие, почему он должен выслушивать всякие тонкие и остроумные разъяснения, если он, чего-то, может, и не понимая, возмущается тем, что ему кажется несправедливым, и почему он должен таскаться с обязательными визитами в эти их благопристойные дома, где его неотесанность всех шокирует, с какой стати, да пусть он лучше сидит себе спокойно дома, со своими приятелями и своим пивом, за своим собственным обеденным столом. У себя дома можно было и не обращать внимания на эти его срывы, когда он начинал кричать и возмущаться, что вечно ему ходу не дают, куда ни ткнешься — кругом одна несправедливость; ничего страшного, каждый защищается как может, он — так, она, например, иначе, такой уж он есть, она вот кричать не станет, а накричавшись вволю, он подходил к мальчику и, потрепав его по волосам, говорил что-нибудь вроде:

— Ну, тебя-то им не удастся так просто скрутить — ты им всем еще покажешь, верно я говорю?

И мальчик кивал, продолжая заниматься своим делом. Что-нибудь рисуя на листке бумаги, или выводя в тетрадке единицы, или ползая по полу с машиной среди немудреной их мебели.

Здесь был их собственный мир, здесь им было хорошо и спокойно. Без других.

Унылое однообразие пейзажа большой автомобильной магистрали сменилось картинами более разнообразными и пестрыми, машина плавно и ровно бежала по асфальту, а безоблачный день все больше сверкал синевой.

Водитель опустил боковое стекло, и детские крики из мелькавших мимо садиков и домиков теперь осколками залетали в машину. В мире хозяйничала весна, она диктовала свои законы и детям, и женщинам, которые возились в своих садиках уже без пальто, и той девчушке в джинсах у покосившегося домика, которая, вскинув руку с кистью для побелки, мелькнула и исчезла со своей кистью и ведром и своим незавершенным жестом. Стайка серебристых птиц дружно, как по сигналу, сорвалась с изгороди и распростерлась в воздухе, а мимо калитки одного домика бежали ребенок и щенок. Все бежали и бежали, а машина глотала километр за километром.

Она видела и слышала все словно бы яснее и резче, чем всегда, а та тупость, которая окутала ее сперва милосердным покровом, теперь ушла внутрь, и боль, как в капсуле, будто сберегалась впрок, меж тем как все другие чувства обострились, и она начала свой крестный путь с сухими до рези глазами. Пока еще не в силах встретиться с тем, что ее ожидало.

Домики, садики, дети. И задняя стенка грузовика, которая долго маячила перед глазами, закрывая вид на дорогу, и мальчишеское задорное лицо в боковом зеркальце грузовика, улыбнувшееся таксисту, который все же обошел его и снова занял место впереди. И затылок водителя с глубокой багровой складкой на шее и серыми чешуйками перхоти пониже, на воротнике. И дети, с криком носившиеся по футбольной площадке. И машины, которых становилось то больше, то снова меньше. То больше, то меньше.

Водитель откашлялся, собираясь, видимо, снова завести с ней беседу, и она, конечно, поняла, что он считает долгом вежливости развлекать ее, и постаралась внимательно слушать, и стала кивать и поддакивать уже с первой фразы.