Марта Кристенсен - Башня на краю света

— Ну как, хорошо погуляли? — допытывалась мать, когда они возвращались с прогулки в сквере, из магазина, из кино или еще откуда-нибудь, и Карен неизменно отвечала, что без Эвелин было бы еще лучше, на что мать, столь же неизменно, возражала, что она не желает этого слышать. — Ничем она не хуже вас, — говорила она, без особой, впрочем, убежденности.

Отец на этот счет вообще не высказывался. Отец. Высокий малознакомый человек, который обычно был где-то там, на службе, но время от времени оказывался вдруг дома, и тогда от него зависело, как пройдет нынче вечер. Если полицейский мундир с блестящими пуговицами висел на вешалке в передней — это означало, что отец сидит в своем кресле в гостиной и решает, каким будет вечер, усядутся ли они все вместе за обеденный стол играть в лото или же будет устроена очередная проверка их школьных тетрадей, когда грозный отцовский палец указывал ей на ошибки в задачках, и, сколько бы раз она ни пересчитывала, грозный палец снова и снова указывал ей на ошибки, а раздраженный голос откуда-то сверху снова и снова спрашивал, неужели же ей непонятно, что ей объясняют.

— Мой муж — прекрасный отец, — не упускала случая заявить мать в обычном своем, не терпящем возражения, тоне, — он посвящает детям целые вечера.

А бывало, что отец сидел в своем кресле с головной болью, тогда все в доме ходили на цыпочках, и, как ни странно, ему вроде бы помогало, если Виви или Карен приносили ему шлепанцы или газету, он вдруг как бы через силу улыбался, словно ему стало полегче, и мог даже потрепать по волосам ту из дочек, что прибежала первой, а это значило, что вечер, быть может, еще не вконец испорчен, но ей никак не удавалось проявить достаточно проворства, и потому отцовская рука никогда не трепала ее по волосам, и одна только мать твердила, что она ничем не хуже других.

Вот именно что хуже, ей это было совершенно ясно, только она никак не могла сообразить, чем же именно, пока наконец не догадалась — да просто-напросто тем, что она глупее их, и не только глупее своих сестер, но и вообще глупее почти всех, и, не умея защитить себя, в ответ на бесконечные насмешки окружающих, мол, надо же быть такой бестолочью, она только кротко улыбалась, удивляясь про себя, за что они с ней так, ведь она же никому не сделала ничего плохого.

И возникла четкая граница. Другие — это другие, с ними всегда надо быть начеку, а она — это она, Эвелин, которую всегда и везде, будь то в школе, в сквере или во дворе, либо безжалостно дразнят забавы ради, либо просто не замечают и которой стыдятся родные сестры.

Глупее всех. Но не настолько уж глупее. Не такая уж она была дурочка, чтобы не соображать, что к чему, и она признавала даже, что в общем-то они правы: ну на что она, в самом деле, годится. И как радостно была изумлена, какой благодарности преисполнилась, когда, сделавшись взрослой, убедилась на собственном опыте, что другие, оказывается, бывают разные, что среди них встречаются и хорошие. Она была благодарна им за малейшее добро. Господи, да разве она заслужила.

— Да, приятно, конечно , так вот иногда прокатиться, — сказал водитель, — но только, честно вам скажу, не ко времени мне эта поездочка… Вас это, понятно, никак не касается, но попробуй-ка выбрось из головы — дочка у меня вот-вот родит, представляете? Прямо как нарочно: мне выезжать, а у нее началось, и роды-то первые, так что сами понимаете…

Он замолчал, и она сообразила, что он ждет от нее каких-то слов.

— Да, конечно, как тут не волноваться, — сказала она немного погодя.

Он почесал в затылке.

— Ну, не то чтобы я очень уж волновался, — сказал он, скосив на нее глаза, — а все же, знаете, немного не по себе. Ей и всего-то семнадцать. А муж у нее еще в армии — солдат, одним словом. Сейчас ведь они сплошь и рядом рано начинают, зато и бывают, как говорится, счастливы.

Она не стала ему возражать. Зачем. Ладно, пусть себе люди будут счастливы, и вдруг что-то шевельнулось в груди: он же солдат, а был ведь когда-то другой такой же вот, тоже солдат, и в памяти всплыло вдруг его лицо, каким оно было, когда в зале зажегся свет. Тот, чья рука сначала легонько, как бы нечаянно, коснулась ее руки, а потом сжала покрепче и уже не отпускала, а потом, к концу фильма, осторожно скользнула вниз по ее ноге и легла ей на колено. Она не знала, что она увидит, когда зажжется свет, скорее всего — потную, сконфуженную физиономию, а в следующую секунду — торопливо удаляющуюся спину. Но уж никак не то, что увидела, — эти ласково вопрошающие чуть раскосые глаза, эти светлые шелковистые волосы.