Атанас Мандаджиев - Старт

Шестнадцать — связанных друг с другом невидимой веревкой. Стихия пытается разорвать ее и не может. Замерзший шаг вперед. Две руки в поисках опоры забили альпеншток в снежную массу. Тела, скованные в миг верховного напряжения. Единоборство со смертью. Юное существо — вниз головой — ступня на земле, ступня в небе. Другой, струной звенящий, — звон мускулов в снегу. Третий — в полете. Четвертый очищает кулак от снега, готовясь нанести отчаянный удар ледяной маске. Стремление вперед. Преодоление смерти через движение. Навсегда вместе.

Лавина подхватывает, подбрасывает Скульптора, мнет его, подобно глине, ваяет снежного человека, человека, еще бьющегося в порыве отчаянного сопротивления. Судороги протеста против слепой стихии. Последнее содрогание наисильнейшего человеческого желания — остаться, быть продолженным, не исчезнуть навсегда.

Снежная, смертная маска стремления к бессмертию.

Поэт кинул бы в него снежком — последний шутливый привет…

Снежный человек…

Угольки глаз пылают гневом. Бедный наивный снежный человек, не сметешь сугробы твоей гневно вскинутой метлой!

Ты восстаешь против холода, а теплую искреннюю весну хочешь учуять носом, сделанным из морковки, мечтатель, снежный человек.

Она придет, светловолосая, с небесно-зелеными глазами, весна, и приласкает тебя теплым ветерком, о мой влюбленный снежный человек.

И ты заплачешь от радости, ты поймешь, что злобный холод потерпел поражение, и весь растаешь от нежности, мой храбрый снежный человек.

Ты сам хотел этого!

За решеткой сосулек, сорванных лавиной с высоких скал, в белой камере-одиночке скована юность.

Тюремные стены, выбеленные снегом.

Сегодня Бранко исполняется двадцать один год. Со всем жаром непрожитой юности борется он за глоток воздуха.

Лавина стискивает его. Не вырваться на свободу. Свобода только в мечтах и воспоминаниях.

Лихорадочные мысли о чудесных прожитых годах.

Словно еще предстоит прожить их.

Если бы можно было выбирать, он выбрал бы даже не одну, а две лавины.

Он видит снег пальцами.

Буйный верховой лавины.

Задохнувшийся в безвоздушном пространстве.

Скачка на одном месте. Память-воображение населяет пустые стены тюрьмы.

Перед уходом.

Бранко поспешно стягивает рюкзак. Осторожно, чтобы не зашуметь ненароком, не разбудить мать. Но она и так не спит. Ее бессонница, вглядывающаяся в темноту, просачивается в комнату сына, пронизывает его.

Матери и сыну тяжело вместе.

Радар материнского сердца улавливает что-то беспокоящее. Женщина поднимается с постели. Включает свет. Смотрит на часы. Глаза ее еще не привыкли к свету. Она щурится. Уже перевалило за полночь. Она тушит лампу, чтобы скрыть в темноте свой страх.

В зябкой тревоге кутается она в старую вылинявшую шаль. Дрожащей рукой нащупывает дверной крючок, темнота сгущается от ее предчувствий. Она выходит в прихожую. Предательский тонкий лучик света из-за соседней двери.

Сын не спит. Он даже не ложился.

Ее крадущиеся шаги приводят сына в бешенство — о, эта надоедливая бдительная озабоченность!

Задержав дыхание, она приоткрывает дверь. Она видит своего мальчика со спины — он методично, упорно наполняет рюкзак. Альпеншток, словно оружие, прислонен к стене, рядом — старательно свернутая веревка. Мать расширенными от страха и неприязни глазами всматривается в прочный узел.

— Почему ты не спишь? — В голосе сына — вызов. Сын даже не обернулся к ней.

И в груди у него пороховой погреб. Тронь только! — и взрывом подбросит стены дома в воздух.

На юноше специальный костюм, который так идет ему! Даже боясь за него, мать не может не восхититься стройной его фигурой, кажется, только сейчас она замечает, как он возмужал. Она делает вид, будто не видит его настроения. Но во взгляде ее — созревание хитрого терпеливого плана.

— Опять собрался и ничего мне не говоришь!

— Будить не хотел, — бормочет Бранко.

Он напряжен еще более, чем его мать. Нет, он не опасается, что она его остановит, — он боится ее попреков, которые так отравляют сладостно-трепетный миг ухода.

— А как бы я проснулась, а дом пустой?

Но Бранко даже не благоволит обернуться.

— Нет, ты скажи!

— Мама, ну не будем!

— Ты же у меня…

Но он взрывается при любом напоминании о том, что он у матери — единственный.