Альберто Моравиа - Чочара

Наконец суп разлили по тарелкам, и мы уселись за стол. Сколько нас было? Филиппо с женой, сыном и дочерью; Параде с женой Луизой, маленькой синеглазой блондинкой с курчавыми волосами и угрюмым выражением лица, и их мальчик — Донато; Томмазино с женой — длинной, худой, усатой женщиной с мрачной физиономией, и дочерью, у которой было такое же лошадиное лицо, как у матери, но молодое, с добрыми темными глазами; а также еще четверо или пятеро мужчин, плохо одетых, заросших щетиной и, по моему разумению, тоже беженцев из Фонди. Они не отходили от Филиппо, видно, считали его своим главарем. Филиппо пригласил всех, чтобы отпраздновать годовщину своей свадьбы. Но об этом узнала я позже, а тогда думалось мне, будто у Филиппо столько продуктов, что он может швыряться ими направо и налево, приглашая к себе каждый день всех местных жителей.

Скажу без прикрас — обедали мы самое меньшее часа три. Сначала ели суп с лапшой и фасолью; лапша была тоненькая, на яйцах, желтая, как золото, а фасоль самого лучшего качества, белая, нежная и крупная, прямо таяла во рту, как масло. Супа каждый из нас съел по две и даже по три полных-преполных тарелки, до того он был вкусен. Потом пришел черед закускам: свиной окорок деревенского копчения, немного солоноватый, но вкусный, домашняя колбаса, крутые яйца, разные маринады. После закусок женщины поспешили в хижину, находившуюся поблизости, и возвратились, каждая несла блюдо с толстыми, старательно нарезанными ломтями жареного мяса — первосортной телятины, нежной и белой; как раз накануне зарезали теленка, и Филиппо купил несколько килограммов мяса. Телятину сменило рагу из молодого барашка, с очень вкусным кисло-сладким соусом; затем мы ели овечий сыр — твердый как камень и до того острый, будто специально приготовленный, чтобы вином его запивать, а после сыра подали фрукты — апельсины, винные ягоды, виноград, сушеные фрукты. Были и домашние торты, да, дорогие мои, торты из миндального теста, посыпанные ванильным сахаром, а напоследок мы пили коньяк и заедали его печеньем из большой коробки, которую дочь Филиппо принесла из их домика. Сколько мы выпили вина? Думаю я, по крайней мере по литру на брата — может, кто выпил и больше литра, а кто и четверти не выпил, к примеру Розетта, она вообще никогда не пила вина. Веселье было такое за столом, что описать невозможно: все досыта ели и пили, и разговору было только о кушаньях да о выпивке, то есть о том, что ели и пили в ту минуту, или что бы хотелось еще отведать и выпить, или же о том, что ели и пили когда-либо раньше. Для этих людей из Фонди, как, впрочем, и для моих земляков, пить и есть значило то же, что в Риме — иметь свою машину и квартиру в Париоли [4] Фешенебельный квартал в предместье Рима. ; по их мнению, человек, который мало ест и пьет, это просто жалкий бедняк; поэтому тот, кто хочет, чтобы его принимали за настоящего барина, старается есть и пить сколько влезет, зная, что это единственный способ добиться, чтобы тобой восхищались и тебя уважали. Сидела я за столом рядом с женой Филиппо, с той бледной-бледной женщиной с огромной грудью, о которой я сказала, что была она похожа на больную. Бедняжка не очень-то веселилась, по всему видно было, что она перемогается. Но и она расхвасталась передо мной, мол, чего-чего у них только в доме не было.

— Никогда у нас меньше сорока свежих яичек из-под курицы да шести окороков ветчины и разных там колбас и сыров не бывало… а заливных не меньше дюжины тарелок… Сала мы ели столько, что случилось однажды, я отрыгнула, и кусок сала, который я уже проглотила, выскочил у меня изо рта, будто второй язык, только, правда, белый.

Повторяю я ее слова потому, что она, по-моему, говорила все это, желая поразить меня. Одним словом, люди эти были просто деревенщиной, и не знали они, что настоящие господа, те, что живут в городе, едят немного, даже очень мало, особенно женщины, и тратят деньги на обстановку, драгоценности и одежду. Здесь же люди были одеты как голодранцы настоящие, зато гордились своими запасами яиц и сала, как римские дамы своими бальными платьями.

Филиппо пил больше всех, ведь это была годовщина их свадьбы, как он нам неожиданно объявил, и к тому же за ним вообще водился этот грешок, и частенько потом мне случалось встречать его в любое время дня, даже часов в девять утра, с блестящими глазами и покрасневшим носом. Может, потому, что выпил лишнее, в середине обеда Филиппо пустился откровенничать.

— Послушайте, что я вам скажу, — вдруг начал он со стаканом в руке, — война страшна только для дураков, остальным на нее наплевать. Знаете, какую надпись я хотел бы сделать в своей лавке над кассой? «Здесь дураков нет». Так говорят в Неаполе, но это можем сказать и мы у себя, и это истинная правда. Я не дурак и никогда им не буду, ведь существует два сорта людей: дураки и умные, и никто из тех, кто это понимает, никогда не захочет оказаться в числе первых. Самое главное — понимать, что к чему, и хорошо видеть, что вокруг тебя происходит. Дурак — это тот, кто верит всему, что пишут в газетах, платит налоги и идет на войну, а оттуда нередко отправляется и на тот свет. А умный, хе-хе, умный делает наоборот, вот и вся хитрость. Теперь такое время, когда глупцы гибнут, а умные выживают, и глупому только и остается, что быть еще глупее, чем всегда, а умные стараются быть еще умнее. Э, да вспомните пословицу: «Лучше живой осел, чем мертвый мудрец», а также и другую: «Лучше яичко сегодня, чем курочка завтра» — и еще третью: «Обещают и держат слово только трусы». Скажу вам больше: теперь на земле для дураков нет и не будет больше места, никто не сможет теперь позволить себе роскошь быть дураком даже на один денек. Теперь все должны быть умными, очень умными, необыкновенно умными, время-то нынче очень опасное, и стоит дать один палец, как схватят всю руку. Подумать только, что случилось с этим беднягой Муссолини — он хотел немного повоевать с Францией, протянул палец, а его хвать за руку — пришлось идти против всего мира, и вот теперь он все потерял, и ему приходится, хочешь не хочешь, оставаться в дураках. Это ему-то, который всегда хотел быть умнее всех. Послушайте меня: правительства уходят и приходят и затевают войны, но отдуваются-то бедняки; а потом правительства мирятся и делают все, что им заблагорассудится; единственно, что цену имеет и никогда ее не теряет, это торговля. Пусть приходят немцы, англичане, русские, для нас — коммерсантов — важнее всего торговля, и если торговля идет хорошо, значит, все в порядке.