Альберто Моравиа - Чочара

Короткая эта речь, видно, стоила Филиппо больших усилий, и потому, когда он ее кончил, пот градом так и катился у него с лица, и он принялся обтирать его платком, осушив одним глотком свой стакан. Остальные беженцы, которые, как я уже говорила, составляли его свиту, сразу же стали горячо одобрять его слова, тем более что эти нищие и льстивые бездельники кормились за его счет и всячески перед ним заискивали.

— Да здравствует Филиппо и да здравствует торговля! — заорал один из них. Другой, хихикая, заметил:

— Филиппо, ты-то уж можешь сказать, что торговля вечна: чего только ни случалось на свете, а ты все торгуешь по-прежнему и всегда дела хорошо у тебя идут.

Третий, немного смущенный, заметил, однако, с умным видом:

— Согласен, пусть придут немцы или англичане, но как ты, Филиппо, можешь говорить: «пусть придут русские?»

— А почему нет? — спросил Филиппо: он выпил столько вина, что теперь уже мало что понимал.

— Да потому, что русские не позволят тебе торговать, Филиппо, ты разве этого не знаешь? Ведь русские в первую голову жару зададут тем, кто занимается торговлей.

— Чтоб им пусто было, — немного подумав, тихо сказал Филиппо, наполняя стакан и ласково глядя на льющееся из бутылки вино.

Наконец четвертый воскликнул:

— Молодец, Филиппо, ты прав, это точно: здесь нет дураков, истинную правду ты сказал!

Тут, когда все смеялись над этими столь искренними словами, вдруг совершенно неожиданно поднимается сын Филиппо и, насупившись, говорит:

— Здесь нет дураков, разве один я. Я дурак.

Замолчали все после этой выходки и растерянно поглядывают один на другого. А Микеле, помолчав минутку, продолжает:

— А так как дуракам не место в компании умных, то, извините меня, я пойду немного пройтись.

Придя в себя, некоторые стали кричать ему:

— Да что ты, перестань, чего обиделся, никто тебя никогда дураком не считал! — но Микеле отставил свой стул и медленно пошел вдоль «мачеры».

Все повернулись и начали смотреть ему вслед; но Филиппо уж очень был пьян, чтобы рассердиться на сына. Он протянул стакан в сторону Микеле и сказал:

— За его здоровье… в семье не без урода, один дурак не помешает…

Тут все принялись хохотать, глядя на отца, считавшего себя умным и поднявшего бокал за здоровье сына, который объявил себя дураком. Но еще больше смеху было, когда Филиппо заорал:

— Можешь строить из себя дурака, раз в доме есть я, а я стараюсь быть умным.

Кто-то заметил:

— Да, верно, это Филиппо трудится и зарабатывает деньги, а его сын в то же время целыми днями книги читает да важничает.

Но Филиппо, который в глубине души, видно, гордился сыном, столь не похожим на него самого и таким образованным, помолчав немного, поднял нос от стакана с вином и добавил:

— Однако поймите же: мой сын, по сути дела, идеалист… а кто в наше время идеалист? Дурак. Пожалуй, не по своей вине, волей-неволей, но все же форменный дурак.

Между тем уже близился вечер, солнце скрылось за горами, и наконец все вперемежку встали из-за стола. Кое-кто из мужчин пошел играть в карты в домик к Филиппо, а мы, женщины, занялись уборкой со стола. Мы мыли посуду в кадке, доверху наполненной водой, возле колодца, а потом сложили тарелки стопкой, и я снесла их в комнату, которую занимала семья Филиппо в домике, стоящем посредине «мачеры». Он был двухэтажный, на второй этаж вела наружная лестница. Вошла я туда и очень удивилась: Филиппо и его приятели сидели на полу посреди комнаты, в шляпах, с картами в руке и играли в «скопоне». Вокруг в комнате не было никакой мебели, и только в углах виднелись прислоненные к стене скатанные тюфяки и множество мешков, столько их было, что и не сосчитать. Должна признать по крайней мере, что до всяких запасов, то Филиппо применял свои идеи на практике и действовал как умный, а не как дурак. Там стояли покрытые белой пылью мешки с пшеничной мукой, мешки с кукурузной — все желтые и мешочки поменьше, судя по виду, с фасолью, горохом, чечевицей, зеленым горошком. Было еще много банок с консервами, главным образом томатной пастой, над окном висели два больших окорока, а на мешках лежали несколько головок копченого сыру. Увидела я там и немало завязанных бумагой банок с салом, большие посудины с оливковым маслом, две оплетенные бутыли с вином, а с потолка свисали несколько гирлянд домашних сосисок. Словом, там было все нужное для питания, ведь если есть мука, жир и томатная паста, то, как бы плохо ни было, тебе всегда обеспечена тарелка макарон. Я уже сказала, что Филиппо и вся его свита посреди комнаты играли в «скопоне»; жена же и дочь Филиппо, свернувшись калачиком, лежали полуголые на одном тюфяке, разомлев от жары и сытного обеда. Вошла я, а Филиппо, увидев меня, не поднимая глаз от карт, сказал: