Альберто Моравиа - Чочара

Джованни отправился покупать билеты и оставил нас посреди вокзала вместе с нашими чемоданами. И покуда мы ждали его возвращения, прямо на перрон внезапно выскочили со страшным грохотом с десяток мотоциклистов, во всем черном, словно черти из преисподней. После черного полотнища на площади Венеции я просто с содроганием смотрела на этих мотоциклистов, одетых во все черное. Я даже подумала: «К чему столько черного, зачем все в черном? Проклятые сукины дети, своими черными знаменами они в конце концов принесли нам несчастье». Солдаты поставили мотоциклы у колонн, при выходе, а сами стали у дверей, их лица были зажаты касками из черной кожи, а руки они держали на пистолетах у пояса. Тут у меня от страха дыхание сперло и сердце сильно застучало, я решила, что эти черные мотоциклисты прибыли на вокзал не иначе, чтоб закрыть все выходы, а затем арестовать всех нас, усадить на грузовики и увезти бог знает куда, как не раз уже бывало. Я стала оглядываться по сторонам, как бы ища лазейку, через которую можно было спастись. Но потом я увидела, что к выходу от перрона двигалась группа каких-то людей. Все повторяли: «Дорогу, дайте, дорогу», и тогда я поняла, что мотоциклисты были здесь по случаю прибытия какой-то важной особы. Толпа мешала мне разглядеть, кто прибыл, но вскоре снова раздался треск этих проклятых мотоциклов, и мне стало ясно, что они проследовали за машиной этой важной персоны.

Джованни вернулся за нами, держа билеты в руках, и сказал, что эти билеты только до Фонди, оттуда нам через горы придется добираться до своей деревни.

Мы вышли из здания вокзала и направились на перрон к поезду. Лучи солнца, проникавшие сюда, как это бывает в больничной палате или тюремных дворах, ложились продольными полосами на платформу. Ни души вокруг, и длинный-длинный, стоявший под навесом поезд казался пустым. Но когда мы вошли туда и стали пробираться из вагона в вагон, то увидели, что состав битком набит немецкими солдатами с вещевыми мешками на плечах, в надвинутых на глаза касках и с зажатыми меж колен винтовками. Трудно мне сказать, сколько их там было: мы переходили из купе в купе, и в каждом сидело молча и неподвижно по восьми немецких солдат, и казалось, будто им отдан приказ не шевелиться и не разговаривать. Наконец в одном из вагонов третьего класса мы наткнулись на итальянцев. Ими, как скотом, который везут на убой, были набиты коридоры и купе: где уж тут думать об удобствах — все равно скоро помирать. Они молчали, как немцы, не двигаясь с места, но видно было, что их молчание и неподвижность — от усталости и отчаяния, между тем как немцы, казалось, готовы в любую минуту выпрыгнуть из поезда и немедленно начать воевать. Я сказала Розетте:

— Вот увидишь, ехать нам придется стоя.

И в самом деле, обойдя бог знает сколько вагонов, уже накалившихся от солнца, проникавшего сквозь грязные окна, мы наконец поставили чемоданы в коридоре, перед уборной, и кое-как примостились тут же. После этого Джованни, провожавший нас, сказал:

— Что ж, я вас теперь оставлю, вот увидите, поезд скоро тронется.

Но тут какой-то одетый в черное человек, сидевший тоже на своем чемодане, мрачно, не поднимая глаз, возразил ему:

— Черта с два… мы здесь уже три часа ждем…

Итак, Джованни попрощался с нами, расцеловав Розетту в обе щеки и лишь слегка коснувшись края моих губ, может быть, он хотел поцеловать меня по-настоящему, но я вовремя отвернулась. После ухода Джованни мы остались сидеть на своих чемоданах — я сидела повыше, Розетта пониже, положив голову мне на колени. Так, скрючившись, просидели мы с полчаса, не проронив ни слова. Наконец Розетта спросила:

— Мама, когда мы поедем?

А я ответила ей:

— Доченька, разве я больше тебя знаю?

Так неподвижно просидела я с прижавшейся к моим ногам Розеттой бог знает сколько времени. Люди в коридоре дремали, вздыхали, солнце стало сильно припекать, а снаружи, с платформы, до нас не доносилось ни звука. Молчали и немцы, словно их здесь вовсе и не было. Затем неожиданно в соседнем купе немцы запели. Нельзя сказать, чтобы они плохо пели, голоса у них были низкие и хриплые, но звучали они стройно, а ведь я столько раз слышала, как весело поют наши солдаты в поездах, когда вместе куда-нибудь едут, и меня такая тоска охватила, когда я услыхала, как эти немцы на своем языке затянули что-то, по-моему, очень печальное. Пели они медленно, и казалось, что они не так уж рвутся воевать, потому что песня у них действительно была печальная. Я сказала человеку в черном, сидевшему рядом со мной: