Альберто Моравиа - Чочара

Когда мы добрались до Фонди, наши ноги по колено стали белыми от пыли, в горле пересохло, а от усталости мы будто онемели. Я сказала Розетте:

— Сейчас зайдем в остерию, выпьем, перекусим, отдохнем. А потом станем искать машину или повозку, чтоб добраться до деревни.

Где уж там остерия, машина или повозка! Войдя в Фонди, мы тотчас же убедились, что город пуст и заброшен. На улицах ни души, на всех лавках спущены шторы, и кое-где висят белые клочки бумаги с сообщением, что хозяева выбыли; двери и ворота домов на запоре, окна и форточки заколочены, даже лазейки для котов наглухо забиты. Казалось, мы идем по городу, все жители которого вымерли от какой-то эпидемии. А ведь в это время года люди в Фонди всегда на улице — женщины, мужчины, дети и тут же рядом кошки, собаки, ослы, лошади, цыплята; кто из людей по делу идет, кто просто гуляет, наслаждаясь прекрасной погодой, кто сидит за столиками кафе или у порога своего дома. Казалось, что жизнь еще сохранилась на боковых улочках, потому что яркий солнечный свет играл на фасадах домов и на камнях мостовой, но стоило лишь получше вглядеться, чтобы увидеть все те же окна с заколоченными ставнями, все те же забитые двери, и тогда это солнце, под лучами которого сверкали камни, начинало почти пугать, так же как пугали тишина и шум собственных шагов. Я то и дело останавливалась, стучала в какую-нибудь дверь, звала, но никто не открывал, никто не отзывался на мой крик.

Наконец вот остерия «Петух» — с деревянной вывеской, на которой виднелось выцветшее от солнца изображение общипанного петуха. Старая, выкрашенная в зеленый цвет дверь была заперта огромным старинным висячим замком; я заглянула в замочную скважину — и разглядела в глубине темного зала окно, выходившее в сад, где вокруг беседки из вьющейся лозы в лучах солнца зеленели виноградные листья и свисали к земле черные гроздья; можно было заметить также стоявший на солнце столик и ничего больше. И здесь никто не отозвался, хозяин бежал вместе со всеми остальными.

Вот она какая, деревня: еще хуже, чем Рим. И, вспомнив о том, как я заблуждалась, надеясь в деревне найти то, чего мне недоставало в Риме, я повернулась к Розетте со словами:

— Знаешь, что я тебе скажу? Мы сейчас передохнем немного, а затем вернемся на станцию и поедем обратно в Рим.

Так бы я и поступила. Но, увидев, какое у Розетты стало испуганное лицо — она, конечно, подумала о бомбежках, — я поспешила добавить:

— Все же, прежде чем решиться, я хочу сделать последнюю попытку. Это Фонди. Посмотрим, как дела в деревне обстоят. Может, найдем кого-нибудь, кто нас на ночь или две пустит к себе переночевать. А там видно будет.

Так мы передохнули немного, прислонясь к стенке и не разговаривая друг с другом, — ведь среди этой пустыни наши голоса почти пугали, — а затем снова взяли чемоданы и вышли из города, направившись в сторону, противоположную той, откуда пришли. Шли мы около получаса по дороге, под сильным солнцем, утопая в белой, как мука, пыли, и лишь только по обеим сторонам дороги стали появляться апельсиновые рощи, свернули на первую тропинку, которая вилась между апельсиновыми деревьями. Я подумала: в деревне тропинки всегда куда-нибудь ведут, выведет нас и эта. Деревья стояли тесно-тесно, листва была чистой, не запыленной, зелень давала много тени, и после выжженной, пыльной дороги мы почувствовали облегчение. Мы шли по этой тропинке, которая вилась и вилась между апельсиновыми деревьями, и Розетта вдруг спросила у меня:

— Мама, а когда собирают эти апельсины?

Я ей ответила, даже не подумав:

— В ноябре начинают собирать. Вот увидишь, какие они тогда сладкие.

И тотчас же прикусила себе язык, ведь был только конец сентября, а я ей все время твердила, что мы уехали из Рима не больше чем на десять дней, хотя сама знала, что это неправда, и вот теперь я себя выдала. Но она, к счастью, ничего не заметила, и мы продолжали шагать по этой тропинке.

Наконец в глубине тропинки показалась лужайка, а на ней дом, когда-то, должно быть, выкрашенный в розовый цвет, а теперь от времени и сырости ставший совсем черным и облезшим. Наружная лестница вела на второй этаж, где была веранда с аркой, на ней висели связки перца, помидоров и лука. На току перед домом были разбросаны сушившиеся на солнце финики. Крестьянский дом, и вдобавок жилой. И в самом деле, мы еще не успели кликнуть, как показался крестьянин, и я поняла, что он где-то прятался, чтобы разглядеть, кто идет к дому. Нас испугала худоба этого старика, его маленькая, обтянутая кожей плешивая голова, длинный, похожий на клюв нос, запавшие глаза; низкий лоб делал его похожим на коршуна. Он сказал: