Альберто Моравиа - Чочара

— Им тоже воевать не хочется… в конце концов, они тоже люди… послушай, какую грустную песню затянули…

Но он мне ответил, надувшись:

— Ничего ты не понимаешь… это же их гимн… ну, как у нас королевский марш. — А затем, помолчав с минуту, добавил: — Вот у нас, итальянцев, тоска так тоска.

Поезд наконец тронулся без свистка, без сигнала к отправлению, тронулся бесшумно, как будто случайно. В последний раз я обратилась за помощью к Мадонне, прося ее уберечь меня и Розетту от всех опасностей, навстречу которым мы отправлялись. Но тут меня сон так одолел, что я даже помолиться была не в силах. Только подумала: «Вот сукины дети», и сама не знаю, кого я имела в виду, немцев ли, англичан, фашистов или итальянцев. Может быть, всех понемногу. Так я и уснула.

Проснулась я, пожалуй, через час и увидела, что поезд стоит и вокруг мертвая тишина. В вагоне теперь от жары почти нечем было дышать. Розетта поднялась, подошла к окошку и разглядывала уж не знаю что. Из всех окошек вагонов то и дело высовывались испуганные лица. С трудом поднялась я, одурев от сна, обливаясь потом, и тоже выглянула из окошка. Светило солнце, сияло голубизной небо, вокруг зеленели поля, на холмах раскинулись виноградники, и на одном из таких холмов, прямо напротив поезда, горел белый домик. Из окон вырывались красные языки пламени, клубился черный дым, и только дым и пламя были в движении, все в этих полях было спокойно и недвижно, день выдался действительно чудесный, и полное безлюдье кругом. Потом все в вагоне закричали: «Вот он, вот он»; я взглянула на небо — и увидела на горизонте черное насекомое, которое почти сразу же приняло очертания самолета и тут же исчезло. Затем я внезапно услышала, как самолет кружит над поездом, и сквозь страшный грохот взбесившегося металла раздалось дробное постукивание, напоминавшее швейную машинку. Грохот длился мгновение, затем стал затихать, и тотчас же после этого вблизи от нас раздался сильнейший взрыв, и в вагоне все бросились на пол, кроме меня, потому что я не успела и даже об этом не подумала. Тогда я увидела, что горевший домик исчезает в большом сером облаке, которое тотчас же расползлось по холму и волнами стало спускаться к поезду; потом снова настала тишина, и люди начали подыматься с пола, почти не веря, что остались живы, и опять принялись выглядывать из окошек. В воздухе теперь полно было тонкой пыли, от которой хотелось кашлять. Когда же облако постепенно рассеялось, мы все увидели, что белого домика больше не было. Через несколько минут поезд снова тронулся в путь.

Это и было самое значительное происшествие за все время нашего пути. Останавливался поезд еще не раз, и всегда в открытом поле, стоя полчаса или час, и поездка, которая в обычное время продлилась бы не более двух часов, теперь продолжалась шесть.

Розетта, которая так пугалась во время бомбежек в Риме, на этот раз, после того как белый домик взлетел на воздух и поезд снова двинулся в путь, сказала:

— В деревне не так страшно, как в Риме. Здесь солнце, здесь мы на открытом воздухе. В Риме я так боялась, что дом обвалится мне на голову. А здесь, если умрешь, хоть солнце увидишь.

Тогда один из тех, кто ехал в коридоре вместе с нами, заметил:

— Я на покойников под солнцем в Неаполе нагляделся. В два ряда на мостовой лежали после бомбежки. Свалены в кучу, словно грязная одежда. Уж эти перед смертью солнцем вдосталь налюбовались…

А другой вставил с усмешкой:

— Знаешь, как в Неаполе песню поют: «О мое солнце».

Но разговаривать, а тем более шутить, по правде сказать, ни у кого не было охоты, и дальше всю дорогу мы просидели молча. Сходить нам надо было в Фонди, и после Террачины я велела Розетте приготовиться.

Мои родители жили в горах, в деревушке вблизи Валлекорса, там у них был домик и небольшой участок земли, от Фонди туда было не больше часа езды машиной по шоссе. Но когда мы, слава Богу, наконец добрались до Монте Сан-Бьяджо — деревушки, вскарабкавшейся на холм, с которого видна долина Фонди, все стали выходить из поезда. Немцы сошли еще раньше — в Террачине, и теперь в поезде оставались одни итальянцы. Но и они все сошли, и мы остались вдвоем в пустом купе, и я сразу почувствовала себя лучше, потому что теперь мы были одни, и стоял чудесный день, и мы скоро должны были приехать в Фонди, а оттуда отправиться к моим родителям.

Поезд не двигался, но меня это не смущало, ведь он уже столько раз останавливался в пути, и я сказала Розетте: