Альберто Моравиа - Чочара

— Знаешь, что рассказывают? Они сбросят парашютистов. Вот увидишь, станут шарить по домам и всем жару зададут.

— Как тебя понимать?

— Очень просто: сперва барахло, а потом женщины…

Тогда я сказала:

— Хочу посмотреть на того, кто посмеет до меня дотронуться.

Тогда из темноты донесся голос некоего Проетти, пекаря, человека до крайности глупого и очень вольного на язык, которого я всегда терпеть не могла.

Он сказал с усмешечкой:

— Тебя-то, может, и не тронут, ты слишком старая, а вот дочь твою, это да!

Я ему ответила:

— Осторожней говори… мне тридцать пять, замуж-то я вышла в шестнадцать, и немало найдется таких, кто на мне сейчас жениться захочет… А во второй раз замуж не вышла потому, что не хотела.

— Да, — говорит он мне, — лисица и виноград.

Тогда я, уже совсем разозлившись, сказала ему:

— Ты лучше о своей жене-потаскухе подумай, она тебе и без парашютистов рога наставляет… воображаю, что будет, когда они заявятся.

Я думала, что жена его в деревне, сами они из Сутри, и я несколько дней тому назад видела, как она уезжала. На самом же деле она сидела здесь в убежище, а я ее в темноте не заметила. Она тотчас же заорала:

— Сама ты потаскуха, дура несчастная, уродина проклятая!

И тут я поняла, что она ухватила за волосы Розетту, приняв ее за меня, и Розетта вопила, а она ее дубасила. Тогда я бросилась на нее в темноте, и мы повалились на землю, награждая друг друга пинками, вцепившись друг другу в волосы среди всеобщего крика, в то время как Розетта плакала, все звала меня и уговаривала. Словом, пришлось нас разнимать в темноте, и надо полагать, желающим помирить нас тоже досталось: покуда нас старались оттащить в разные стороны, внезапно прозвучал отбой, и когда кто-то зажег свет, мы очутились друг против друга, растрепанные, запыхавшиеся, а у тех, кто держал нас за руки, лица были в царапинах и волосы в беспорядке.

Розетта всхлипывала, забившись в угол.

После этой сцены мы легли спать очень рано, даже не докончив ужин, который так и остался на столе и простоял до следующего утра. В постели Розетта прижалась ко мне, как делала, когда была маленькой, давно уж этого не случалось. Я спросила ее:

— Что ж ты, все еще боишься?

Она ответила:

— Нет, не боюсь. Но, мама, скажи, это правда, что парашютисты пристают к женщинам?

Я ей:

— Нашла кого слушать… он ведь с придурью, сам не знает, что мелет.

— Но это правда? — настаивала она.

— Нет, неправда… да ведь мы завтра уезжаем, едем в деревню, а там ничего не приключится, будь покойна.

Помолчала она с минутку, а потом и говорит:

— Но кто же должен победить, чтоб нам домой вернуться: немцы или англичане?

Вопрос меня, по правде сказать, озадачил, я уж говорила, что не читаю газет и вдобавок никогда не хотела знать, как идет война. Я ответила ей:

— Право, не знаю, что они там накрутили… одно только знаю, все они сукины сыны — и немцы, и англичане… войну начинают, а у нас, бедняков, не спрашивают… Вот что я тебе скажу: нам нужно, чтоб кто-нибудь — немцы или англичане, все равно — наконец победил по-настоящему, чтобы война кончилась… только бы чей-нибудь верх был.

Но Розетта все настаивала:

— Люди говорят, что немцы гадкие… А что они сделали такого, мама?

Тогда я ответила:

— Дома бы у себя сидели… так нет же, пришли сюда, нам докучать… вот отчего они всем и осточертели.

— А там, куда мы сейчас поедем, — спросила она, — там немцы или англичане?

Тут уж не знала я, что ей ответить.

— Нет там ни немцев, ни англичан… поля там, коровы, крестьяне, мы там хорошо заживем… ну, а теперь спи.

Не сказала она больше ни слова, только тесней прижалась ко мне и под конец будто заснула. Ну и ночка выдалась! Я то и дело просыпалась, да и Розетта, должно быть, тоже глаз не сомкнула, только притворялась, что спит, не желая меня тревожить. А мне то казалось, будто я просыпаюсь, хотя я на самом деле спала, то мерещилось, что я сплю, в то время как я бодрствовала и только из-за усталости и сильного волнения как во сне была. Христос в саду Гефсиманском, когда Иуда со стражей за ним пришел, не пережил того, что я в ту ночь выстрадала; сердце у меня сжималось при мысли, что придется оставить квартиру, в которой я столько лет прожила, или что поезд в пути могут обстрелять из пулеметов. А возможно, думала я, и поездов больше нет, ведь слух прошел, что Рим со дня на день будет отрезан. Думала я и о Розетте, и о том, что, на мою беду, муж мой оказался таким скверным человеком, и теперь его уж нет в живых, а мы, две одинокие женщины, остались на белом свете без мужчины, который нас защитит и направит, — все равно что два слепца посреди дороги, которые не видят и не понимают, где они находятся.