Дарья Доцук - Голос

Отец говорил, что молния не бьет в одно место дважды, но меня это не успокаивало. Я читала о терактах и пыталась найти какую-то систему, чтобы себя обезопасить. Но утешительного было мало: чаще всего взрывы случались в часы пик, как раз в мое время.

Я садилась только в последний вагон – прочитала где-то, что так безопаснее. Я начала бояться попутчиков с арабской внешностью. Я не хотела судить о людях по национальности, мне было за себя стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Иногда я просто выходила и ждала следующего поезда.

Между станциями реальность обрывалась – поезд попадал в черную дыру тоннеля, в гиблую зону, где могло произойти все что угодно. Я была заперта в вагоне, как в космическом корабле посреди бескрайнего мрака, и слепая тьма безучастно проплывала мимо иллюминаторов.

Иногда поезд резко тормозил, скрежеща по рельсам колесами, как стиснутыми железными зубами, и замирал посреди пустоты. Паника впивалась в сердце. Остальные пассажиры и ухом не вели, а мне хотелось выбить окно и сбежать. Воздух в вагоне нагревался, дышать становилось труднее. Кровь пульсировала в ушах, подступала тошнота, чудился запах гари. Секунды становились невыносимыми.

Я прижимала висок к прохладному стеклу и пыталась направить мысли на что-то хорошее, но они не слушались. Хаос поднимался изнутри мощной разрушительной волной.

И тогда словно из ниоткуда появился стишок. Странно, что он так врезался мне в память. Казалось, прошла тысяча лет с того выступления во втором классе.

Жил-был человечек кривой на мосту.

Прошел он однажды кривую версту.

Бордовый узорчатый ковер – это сцена. За моей спиной одинокая декорация – деревянная доска в форме домика с нарисованными понизу цветами. Передо мной в три ряда сидят родители с улыбками как у восковых фигур. Они меня пугают.

Моя мама беззвучно проговаривает стишок вместе со мной. Отца не видно – его лицо загораживает камера, которая фиксирует каждое мое слово. Я до дрожи боюсь ошибиться. От волнения я тороплюсь и проглатываю слоги, лишь бы поскорее закончить. На меня наваливается страшная ответственность перед отцовской камерой и особенно перед этой декорацией. Все-таки декорация – это уже настоящий театр.

Но чем ближе к финалу, тем меньше я нервничаю. И даже зловещие улыбки на восковых лицах родителей больше не внушают мне ужас.

Покуда не рухнул кривой их домишко!

Последнюю строку я выкрикиваю громко и радостно. Кланяюсь под аплодисменты и убегаю. Теперь никто на меня не смотрит, и нет на свете никого счастливее меня!

Поезд все еще стоит в тоннеле. В голове совершенно пусто – только эти восемь строчек ходят по кругу, как по Кольцевой, до тех пор пока машинист не предупредит по громкой связи: «Поезд отправляется!»

С первым же рывком меня захлестывает безграничное детское счастье. Колеса набирают обороты, и суровые, точно восковые, лица попутчиков больше меня не пугают.

Когда-нибудь и автобус остановится, я сойду на твердую землю. Там будет много воздуха, и я смогу долго и глубоко дышать, пока сердце не вернется в нормальный ритм.

Постепенно «кривой человечек» и боль в пальце ослабляют тошноту.

Автобус затормозил на остановке, и нас бросило вперед. Мы уперлись руками в передние сиденья и переглянулись. Стас виновато поджал губы – мол, тоже предпочел бы красный кабриолет, но что есть, то есть.

Мысль о том, что я смогла перетерпеть свой страх и вот-вот окажусь на воздухе, придала мне сил.

Кто-то из мальчишек взмахнул игрушечным мечом:

– Прие-ехали!

И, повинуясь этому боевому кличу, все проворно подхватили детей и вещи и затрусили на выход.

На остановке никто не задерживался, все сворачивали на дорожку, ведущую к главной ушаковской достопримечательности – руинам замка Бранденбург.

Я достала телефон и, не теряя времени, принялась фотографировать все вокруг.

Пестрые одноэтажные домишки напоминали нечто среднее между немецким особняком и русской избой. Тут было всего понемногу: резные наличники, красная черепица, мощеные садовые дорожки, аккуратные альпийские горки и длинные грядки зелени; кошки, куры, веревка с бельем, перекинутая через двор. Ворота и заборы были так густо увиты плющом, что почтальону, должно быть, приходилось выискивать почтовые ящики.

Прохладная оказалась маленькой пересыхающей речушкой с бревенчатым мостом. Два рыбака, старый и маленький, в одинаковых серых шляпах с комариной сеткой, сверлили меня одинаковыми суровыми взглядами, так что я быстро сделала снимок и отвернулась.