Дарья Доцук - Голос

Зато Стаса рассказ взбудоражил так, что он почти закричал:

– Голодарь – это же сам Кафка! Отвергнутый идиотской публикой, которой лишь бы ее развлекали. Кафка даже умер как Голодарь – от истощения.

Стас убеждал нас в гениальности Кафки, как будто мы были присяжными в суде. Мы привыкли, что он входил в роль и переигрывал, но таким я его еще не видела. Удивительно, как сильно его волновала судьба мертвого писателя Кафки. Так говорят о тех, кого знают лично. Или о самих себе.

– Никто его не читал! Он все время болел, ненавидел свою дурацкую страховую контору, да еще и жил до тридцати лет с безразличной мамашей и авторитарным папашей-торгашом! Что это была за веселенькая жизнь, мы отлично знаем из «Превращения». Папаша ему даже жениться не давал. Любой бы уже повесился, а он знал, чувствовал, что литература оправдывает его существование. Все были против него, а он все равно писал. Ну насколько это круто – иметь такое зашкаливающее чувство внутренней правоты! Точно знать, зачем ты нужен на этом свете.

Мне показалось, что птица на Стасовой шее ожила и мотнула клювом. Я читала, что «кафка» – это «галка» по-чешски. Отец Кафки даже сделал галку эмблемой своей галантерейной лавки. И вот она, эта самая птица, скакала у Стаса под ухом. Да и сам он – такой тощий, странный, нескладный, нервный, напуганный… Прищелкивает длинными пальцами, в выпученных глазах дрожит нездоровый блеск, а лицо взмокшее, серое, словно по нему мечется какая-то тень…

Страшно и стыдно, оказывается, обнаружить вдруг, что заглядываешь кому-то в душу. Вот она, эта душа, перед тобой, открытая на нужной странице, – читай. И стало вдруг ужасно неуютно, неловко. Как будто мне лет десять, мы с родителями смотрим фильм, а там показывают что-то, не предназначенное для детей, и я сама закрываю ладонями глаза.

Компьютерная грамотность кончилась, и на лестнице раздались веселые разговоры.

Стас подобрался, провел рукой по волосам и сделался прежним – расслабленным и непринужденным, как будто несчастный Кафка в один миг изгладился из его памяти.

– Отлично поболтали, – сказал он.

– Да уж… – отозвалась Яна. Вид у нее был измотанный.

Мне было не по себе от этого сходства между Стасом и Кафкой. Казалось, он хотел поделиться с нами чем-то важным, у него внутри все бушевало, но время вышло, и сейчас он снова спрячется за своим сарказмом.

– А, чуть не забыл! – спохватился Стас и полез в карман джинсов.

Мы настороженно застыли.

– Только не про Кафку, – взмолилась Яна.

– Не бойся, – усмехнулся Стас. – Всего лишь организационное объявление. Все помнят, что в субботу мы едем на ярмарку?

Он продемонстрировал нам оранжевую листовку: над средневековым замком развевался флаг с витиеватой надписью «Первая Бранденбургская ярмарка».

Все оживились. Глеб скромно склонил большую косматую голову и улыбнулся ковру. Кафку благополучно забыли и переключились на обсуждение насущных вопросов вроде расписания автобусов.

Я подыгрывала им, что поеду, хотя уже давно придумала отговорку – у бабушки обострится артрит. Почти час в автобусе, шум, толпа, очереди – я не справлюсь. Конечно, можно попробовать – принять две таблетки с утра, надеть эти акупунктурные браслеты… Нет, нельзя полагаться на случай. Я буду так волноваться, что обязательно будет приступ.

Когда Глеб и девочки ушли, я подошла к Стасу:

– Все нормально?

Он сделал удивленное лицо:

– Ты про что?

– Про тебя и Кафку. Что-то случилось?

Стас пристально на меня посмотрел, готовый обороняться, но вдруг как-то ссутулился и обмяк.

– Завидую я его чувству внутренней правоты, – сказал он после паузы. – Иногда я думаю: может, им виднее? Потеряю я на филфаке четыре года, работу не найду и пойду переучиваться.

Я не ожидала такой прямоты, меня это даже немного испугало.

Он не смотрел на меня и продолжал, глядя в окно:

– Матушка дала отчиму один мой рассказ, и тот сказал: «Такое мог только шизофреник написать». Раньше она такая не была, думала своей головой, а теперь всё у него спрашивает. Хотя… кто знает? Иногда кажется, что это не я пишу, а кто-то другой вкладывает мысли мне в голову.

– Он просто не пытается понять, – сказала я. – Проще назвать шизофреником.

Я хотела сказать еще, что мне это знакомо, но почувствовала внутреннюю стену, которая мешала говорить. За стеной было много всего. Море перед штормом. Лучше не трогать.

Стас внимательно на меня посмотрел, чуть нахмурив лоб. А потом усмехнулся: