Александр Проханов - Надпись

Повсюду, на взлетном поле, тягачи выкатывали из капониров бомбардировщики. Шли регламентные работы. Техники по стремянкам залезали в кабины. Прослушивали радиооборудование, настраивали частоты, проверяли приборы бомбометания. Оружейники прокручивали пушки, просматривали бомбовые отсеки. Самолеты слабо шевелили закрылками, растопыривали элероны, окутывались слабым стеклянным свечением, словно тающие куски льда. Коробейников наблюдал командира, о котором собирался писать, но не находилось времени для долгого задушевного разговора. Командир был высок и ладен, затянут в комбинезон. То сновал вокруг самолета, подныривая под крыло, где механики отвинчивали и меняли топливный клапан. То помещался в кабину, снимая зимнюю шапку, натягивал шлем и что-то вещал в ларингофон, шевеля губами. У него было круглое большое лицо, белесые брови, ямка на подбородке, твердые складки на лбу. Он был похож на русского крестьянина средних лет, которого судьба увела от родных огородов, сенокосов и пастбищ, ввергла в суровое противостояние мира и соединила с металлом и взрывчаткой, но он тайно тосковал о своей покинутой родине, деревянной, травяной и цветочной.

- Товарищ майор, когда же мы с вами уединимся, чтобы я мог задать вам несколько необходимых вопросов? - Коробейников улучил минуту, когда командир оказался незанятым.

- Уж вы меня извините, - виновато ответил летчик. - Целый день как белка. То проверки, то разборы полетов, то политзанятия. Завтра воскресенье, вздохнем свободно. Приглашаю вас на рыбалку. Потягаем окуньков на озере. Там и поговорим. - Словно тяготясь и смущаясь этим общением, накинулся на техника: - Слышишь, ты мне сельсин замени, у меня правая группа разболтана!

Военный городок засыпал. Исчезали с улиц обитатели гарнизона. Умолкала музыка в гарнизонном кафе. Одно за другим гасли окна в пятиэтажных домах, где укладывались на ночлег офицерские семьи. Коробейников, надышавшись морозного воздуха, миновал Дом офицеров с аляповатыми, в стиле ампир, колоннами, чуть светящиеся витрины запертых на ночь магазинов, детскую площадку с обшарпанными теремками. Вернулся в общежитие, где ему отводилась комната. Лег на железную кровать, под грубое одеяло, занял место на пружинном матрасе, на котором до него покоилось множество неизвестных людей. Холостяки-офицеры, дожидавшиеся очереди на жилье. Командированные из округа, приезжавшие с инспекцией в часть. Случайные, занесенные в гарнизон постояльцы. Их посиделки за бутылкой водки. Консервная банка, полная ядовитых окурков. Мимолетные свидания с продавщицами военторга. Запах несвежих одежд, одеколона, суконных сырых одеял. И чего-то еще, притаившегося в углах, - медленно истлевающие остатки безымянных, бренных жизней.

Он лежал в темноте, испытывая теплоту и любовь, обращенные к неведомым людям. Радовался, что никому не известен, никто не догадывается о его сокровенных переживаниях. Был благодарен Тому, кто зажег в нем эту тихую ночную лампаду, внес ее в мир грозных военных машин, смертоносного оружия, беспощадного военного ремесла.

Заснул, плавно погружаясь в сон, унося в него свои просветленные мысли. Нежная, светлая явь, окунаясь в глубину сонного разума, встречалась с загадочной темной реальностью. Будила угрюмые сущности, которые всплывали из мрака, как глубоководные чудища.

Он увидел кошмар: красный мясной обрубок. Говяжий кусок с отпиленными конечностями, сочными срезами мяса. Обрубок был жив, разводил остатками ног. Среди малиновых мускулов раскрывался беззвучный зев. В немом обрубке была ужасная, нестерпимая боль, невыносимая мука, которая изливалась не звуком, а бесшумным непомерным страданием.

Он проснулся от ухающих ударов сердца, от стука в дверь, от частого грохота подошв в коридоре. Безумный кошмар перетекал в явь. В дверь стучали. Босой, оглушенный, кинулся открывать. Солдат в сапогах и шинели прокричал сипло:

- Тревога!

Коробейников увидел пробегавших мимо летчиков, запахивающих шинели и комбинезоны. Сорванный тревогой, еще неся кошмарное видение, стал одеваться. Через минуту несся в ночном воздухе по наезженному скользкому снегу.

Кругом бежали, впереди, сзади, темные неразличимые фигуры. В домах воспаленно загорались окна. Из подъезда выскальзывали тени. Медленно, чтобы не задавить бегущих, катили переполненные автобусы, слепя фарами, морозно краснея хвостовыми огнями. Это стремление в ночи, всех в одну сторону, к аэродрому, напоминало бег сметенного племени. Его гнал первобытный страх, неразумный, реликтовый ужас. Казалось, каждый нес кошмар, который сорвал его с одра, выгнал из жилища, слепо гонит вперед. Этот страх имел вектор. Силовые линии страха пронизывали морозную тьму, и повсюду - в гарнизоне, в соседних селеньях, в отдаленных городах, по всей земле - люди выбегали из домов с помутненным рассудком, бежали все в одну сторону, словно их сгоняли с земли.