Александр Проханов - Надпись

Отец Лев раскрыл потрепанную книжицу. Стал читать певуче, гулко, вознося и опуская взволнованный голос, который отзывался в сумерках церкви, возвращался обратно, отраженный от сумрачных ликов, рубленого распятья, высоких сводов, зарешеченных узких окон, вовлекая в молитвенное чтение иконописных святых, распятого Христа, стоящие за окнами деревья, кресты на безвестных могилах. От этого летающего песнопения, непонятных певучих слов на святом языке, чей непостижимый смысл касался его, Коробейникова, он словно впал в забытье. Его усыпили, как усыпляют космонавта, перелетающего громадные пространства Вселенной Это было не смертью, а только забвением, в котором душа была изъята из тела, и ей показывали лазурные дали, чудесные моря и озера, сияющие лики, райские деревья с плодами, белоснежных ангелов и ласковых длиннобородых старцев, стоящих на коленях святых, розовые храмы в заре, золотые над рощами купола, парящих птиц, сладостно гудящие колокола и что-то еще, прежде не виданное, не имеющее земного подобия, необъятно-прекрасное и сладостное.

Отец Лев старался его разбудить. О чем-то строго и требовательно вопрошал. Коробейников, как эхо, откликался во сне, не понимая, о чем его спрашивают и что он отвечает. Это было сновидение - жестяная купель с горящим светляком, его голые, сквозь воду, стопы, прохладная вода, которую отец Лев бережно лил ему на голову, слова Символа Веры, которые он повторял вслед за пастырем, как послушное кроткое эхо, и, наконец, наброшенное ему на плечи чистое полотенце, которым отец Лев стал растирать ему плечи, радостно возглашая:

- Ну вот, раб божий Михаил, поздравляю тебя со святым крещением!…

И он проснулся. Это было как пробуждение в детстве, когда с первой секундой бодрствования в душу вливается ликующая сила, восхитительное беспричинное счастье. Проснувшееся, необремененное тело доверчиво и счастливо устремляется в новый день. Стоя в купели, Коробейников вдруг испытал такую легкость, просветленность, радостную обновленность, словно, перелетев громадные пространства, сжег в этом перелете ненужное, сорное время, усталую, обветшалую плоть. Ступил на новую землю помолодевшим, освобожденным, счастливо и ненасытно познавая новую планету. Все его дремавшие чувства вдруг пробудились, как у ясновидящего. Обостренный слух стал различать удар водяной капли, пролетевшей мимо купели на каменный пол, потрескивание отдаленной лампады, стук ветки за темным окном. Обоняние утончилось настолько, что он уловил запах ладана, прилетевший из алтаря, аромат высохшего, стоящего на подоконнике букетика, пыльно-холодный запах облачения и слабое веяние духов, которыми отец Лев побрызгал свою бороду. Его открывшиеся глаза различили смоляную янтарную капельку на груди Христа, стеклянную, оброненную кем-то на пол бусинку, а в черном окне - тонкую, нежную полоску зари, которая обнаружила себя только теперь, когда очищенным зрением он мог различить в ночи ее розовую ленту. И он стоял в купели, любящий, рожденный заново, радостно озираясь в поисках тех, кому мог выразить свою безграничную любовь.

Сидели, чаевничали в теплой уютной избе, когда сквозь запотевшие окна Коробейников увидел, как к дому подкатила телега, послышалось фырканье усталой лошади. Кто-то сошел и направился к крыльцу. Матушка Андроника по-деревенски стремглав метнулась к окну, стирая со стекол туман.

- Отец Филипп пожаловал!… Иди же, встречай, - заторопила мужа, радуясь еще одному свежему гостю. Через минуту отец Лев ввел в дом человека, чья внешность поразила Коробейникова. Гость был одет в длинный серый подрясник, поверх которого была напялена куцая шубейка. Голову покрывала бархатная тертая скуфейка, из-под которой виднелись жидкие длинные волосы, собранные сзади в пучочек. Человек был тщедушен, с сутулыми плечами, почти горбат. Лицо было очень бледным, хотя и с холодного ветра, землистым, с провалившимися щеками, большими надбровными дугами, из-под которых смотрели недоверчивые серые глаза. Рот был крепко стиснут, словно воля его была напряжена, направлена на какую-то большую непокорившуюся цель. Борода почти отсутствовала, была представлена редкими волосинками, сквозь которые просвечивала кожа, будто организм весь остаток сил тратил не на взращивание волос, а на одоление непосильных нагрузок. Он выглядел больным. Казалось, движения причиняют ему страдание, словно суставы были деформированы ревматизмом, а общение с людьми является вынужденной, обременительной необходимостью.