Александр Проханов - Надпись

- Кок, они могут тебя залечить, замучить! Своими уколами и таблетками сделают тебя идиотом!…

- Не могут. Моя кровь состоит из шизоидных шариков. Красненькие живые клубеньки, которые плавают во мне и тихонько поют. Они распевают ангельские песни, ибо в каждом колобке живет крохотный чудный ангел. Когда приходит этот лысенький врач Раппопорт, работавший раньше в спецотряде СС под именем доктора Менгеля, и эта престарелая медсестра, настоящее имя которой Эльза Кох, и этот громила-санитар Федор, исполнитель приговоров в гестапо, когда они приносят инструменты истязания и орудия пыток, вгоняют в меня раскаленную иглу с сывороткой трупного яда, я призываю на помощь моих крохотных ангелов-хранителей, моих красных поющих колобков. Мириадами сбегаются они на мой зов. Вступают в схватку с драконами, поселившимися в каплях яда, с демонами смерти, проникшими сквозь иглу в мою кровь, с гнойными брызгами бытия, которыми меня заразили. Происходит сражение. Моя плоть становится ареной вселенской битвы - Куликовым полем, Бородино, Сталинградом. В то время, пока происходит битва и ангелы сражаются с демонами, Тьма со Светом, бесчисленные Святые Георгии побивают сонмище змей, ко мне является Бог. Навешивает мне на плечи белые крылья и берет меня в Рай. И я вижу картины Рая.

- Мне кажется, всех, кто тебя здесь окружает, мучают видения ада. Им откупоривают череп и вливают адскую тьму.

- У меня иначе. Моя голова - это чудесный арбуз, который черенком прикреплен к Раю. По этому черенку, по этой тоненькой трубочке я ускользаю от своих мучителей. От пошляков, дураков, ударников труда, героев страны, членов Политбюро, лауреатов Государственной премии, генералов армии, всех восьми колонн Большого театра, Большой советской энциклопедии, поэзии Симонова, - и попадаю в Рай, где они меня не достанут. И там я рисую. Одну картинку я покажу тебе.

Кок потянулся к тумбочке. Опасливо оглядываясь, открыл. Извлек лист бумаги. Протянул Коробейникову. Тот принял. Лист был абсолютно чист, с нетронутой белизной.

Коробейников смотрел на эту белизну, девственно-чистую, первозданную, среди больничных масляных стен, зарешеченных окон, железных кроватей, на которых шло непрерывное шевеление, постанывание, разложение утомленной, болезненной плоти. Белизна дышала, как чистая снежная поляна. По ней, вращая педалями, с веселыми свистками и тресками мчался потешный «змеевел», неся над собой расписное перепончатое диво. Расхаживали по снегу великолепные павлины, распуская радужные хвосты, и вещая «куровея» сыпала пригоршни золотого зерна. Летели в неистовом хороводе ослепительные обнаженные «цветолеи», похожие на лепестки цветов. И ангел в голубых одеждах, свешивая до земли чудесные крылья, вел по поляне Кока, нежно сжимая его хрупкое запястье.

Медики, обойдя палату, вновь приближались. Маленький доктор недовольно наставлял санитара:

- Федор, сколько раз говорю: не бей. Последний ум выбьешь. Возьми простынку, смочи, приторочь к кровати. А Надежда Никитична вколет ему успокаивающий.

Их приближение вовремя заметил Кок. Его лицо утратило задумчивое, печально-мечтательное выражение, рот слюняво раскрылся, глаза идиотски округлились, и он издал языческое, мычащее-аукающее: «Эуэ-э-э!… Ауя-и-и-и!… Айя-о-о-о!…»

- Так, мой милый, весьма интересно… Давайте-ка вам укольчик на доброе здравие…

Отходя, Коробейников слышал хруст расколотой ампулы.

В день государственного праздника, в холодное ноябрьское утро, Коробейников стоял на Красной площади, на гостевых трибунах, окруженный взволнованным многолюдьем. Вокруг дышали морозным паром именитые люди страны, ветераны войны, гости со всех континентов. За спиной, малиновая, в легчайшем инее, увенчанная зубцами, огромно возвышалась стена. Островерхие темно-синие ели были деревьями священной кремлевской рощи. Спасская башня в тусклых серо-стальных небесах блестела золотым циферблатом. Блестящий черно-розовый кристалл мавзолея казался магнитом, окруженным намагниченной сталью брусчатки. На здании ГУМа, на узорном фасаде, среди алых знамен, были развешаны на холстах лики вождей государства. В гулком пространстве площади, среди пустоты, стояли каре, окаменело-недвижные, в легчайшем тумане спрессованных в монолит жизней. Коробейников, волнуясь и робея, чувствовал себя живой, неотъемлемой частью загадочного огромного целого, созданного невидимой волей, которая вымостила площадь таинственными черными метеоритами, расставила грозные полки, приземлила в центре Москвы инопланетный корабль мавзолея, в тусклом морозном небе начертала магическое золотое кольцо, воздела шатры и главы Василия Блаженного, напоминающие фантастический каменный сад, поставила его, Коробейникова, у малиновых стен, уготовив неясную, недоступную для понимания роль, отметив прикосновением незримого вещего перста. Уже звучала в радиоэфире написанная им ода, уже внимали его страстному тексту миллионы людей, и он, певец государства, был участником священной мистерии, религиозного таинства, воспроизводящего священный смысл красной страны.