Александр Проханов - Надпись

Третий пациент сидел на корточках, охватив костлявыми ладонями голову. Вжался, скрючился, придавленный чем-то громадным и угрожающим. Его пальцы медленно соскальзывали к ушам, словно раздвигали купол головы, и тогда лицо сморщивалось от невыносимой муки и он издавал крик боли. Потом ладони возвращались обратно на темя, будто он сдвигал костяные створы головы, боль прекращалась, и лицо выражало непомерную усталость. Через минуту костлявые пальцы снова соскальзывали к желтым длинным ушам, что-то незримое вонзалось в обнаженный открывшийся мозг. Производило невыносимое страдание, отчего несчастный издавал вопль. Затем невидимое острие извлекалось из мозга, черепные кости сходились, заслоняя содержимое головы. Было неясно, кто пытал человека, какую тайну хотел из него вырвать, кто придумал для него жизнь, напоминавшую пытку.

Врач и сестра продолжали обход палаты. За ними следовал массивный санитар, переставляя неуклюжие толстые ноги.

- У меня сифилис!… У меня сифилис!… - повторял оплывший жиром, плохо выбритый пациент, вращая желтыми белками. Принимал от сестры, таблетки, кидал в раскрытый зев с рыхлым белесым языком. Жаловался, испытывал брезгливость к себе самому. Кошмары, его преследующие, обретали вид прилипчивых постыдных болезней.

- Будет не больно!… Будет не больно!… - радостно и слюняво возглашал олигофрен с белым сдобным лицом, вывернутыми губами, из которых одиноко торчал желтый зуб. Он с готовностью заголял толстый зад, в который сестра вонзала шприц, прикладывала проспиртованную ватку. - Будет не больно!… - повторял он счастливо, и лицо его напоминало мелкую лужу с отражением белесого солнца.

- Я Коля!… - Маленький человек, недоразвитым тельцем напоминавший обезьянку, вытягивал из пижамы худую темную ручку, предлагая врачу знакомиться, и тот охотно пожимал сморщенную ладонь, в то время как сестра набирала в шприц лекарство.

Коробейников расхаживал по палате, созерцая больных, у которых был потревожен разум, разрушена трехмерная, осознающая мир конструкция, разомкнута оболочка, запрещающая уму соприкасаться с непознаваемым Абсолютом. Рассудок, познающий мир в категориях пространства и времени, начинал взаимодействовать с бесконечным, непознаваемым Космосом. Как в раздавленную подводную лодку сквозь брешь в обшивке устремляется черная слепая вода, так в разрушенный сосуд ума прорывается черная бесконечность. Взрывается в мозгу, как удар ужаса, порождает неземные кошмары, запускает в пробоину глубоководных чудовищ, которые протягивают хлюпающие щупальца, нацеливают жуткие клювы, наводят умопомрачительные чернильные глазища.

Эта болезнь ума была заразительна. Перекидывалась на Коробейникова. Он чувствовал, как начинают трещать опоясывающие разум обручи. Как ломит виски. Как внутрь черепа давит непомерная тяжесть, стараясь раздвинуть черепные швы, разомкнуть кости, хлынуть в глубину сознания разящим ужасом. Он пугался, трогал пальцами глаза, оглаживал голову, ловя себя на том, что повторяет движения скрюченного на корточках больного. Готов окаменеть в позе опрокинутой помпейской статуи. Руки начинают дергаться и пружинить, как у безумного, потного от напряжения ткача. Губы раздвигаются в слюнявой улыбке, как у бело-розового, клюквенно-молочного олигофрена.

- Вон там находится больной, которого вы искали, - обратился к Коробейникову доктор, взглядывая пристально, словно желал обнаружить в нем пациента. Они прошли в дальний угол палаты, и Коробейников увидел Кока.

Кок сидел на кровати, обняв колени. Из коротких штанин пижамы выглядывали босые тощие ноги с нечистыми пальцами. Бородка и хохолок, еще недавно золотые и радостные, поблекли, утратили свечение, были грязно-серого цвета, словно их прокипятили, обработали кислотами, извлекли содержащийся в них драгоценный металл. Клювик кадыка испуганно дрогнул, когда Кок заметил подходивших медиков. Печальные, думающие, остановившиеся на каком-то потаенном видении глаза округлились под вздернутыми бровями, приобрели идиотское выражение, и лицо, секунду назад одухотворенное и задумчивое, превратилось в маску радостного энергичного идиотизма.

- Ао эо иуе, уе айя юае, уо ыо айяы, эе эйю уаы… - продекламировал он вдохновенный стих, состоящий из одних гласных звуков. Это напоминало длинный, неистовый крик младенца, добывающего тягучие, горячие звуки из утробы матери, от которой он не успел до конца оторваться и через которую был связан с неразумной, творящей, первородной силой, стремящейся оповестить о себе мир.