Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

Меня разморило — и я забылся. Когда я открыл глаза, надо мной стояла матушка с покрасневшим, заплаканным лицом. Я поднялся, потом опять сел, а она все продолжала стоять. Губы ее дрожали, она всхлипывала и силилась что-то сказать. Руки тоже дрожали и не слушались ее. Глаза глядели с болью и напряжением, словно говорили со мной…

…Мы возвращались вдвоем с Баба, матушка осталась в больнице. Опять пошел снег, и мы прокладывали путь по холодному, белому безмолвию. Нас окутывала снежная пелена.

Гнев душил меня, глаза застилали слезы. Опять я вспомнил жену Баба: вот стоит она за прилавком, а черные глаза смотрят вдаль. Как похожа она была на птицу в клетке!

Да, мне не следовало давать волю своим чувствам. Просто надо было проводить Баба до дому, как просила матушка, и уйти.

— Не оставляй его ни на минуту, — сказала она, — Отведи к нам домой… к нашему Хадж-ага… Боюсь я, как бы он не сделал чего над собой… Смотри, о жене ни слова с ним, понял?

Лицо матушки заострилось, глаза горели. Дрожащая и возбужденная, она говорила и говорила, чем-то напоминая мне Афат-ханум, когда та читала в лавке Коран.

Матушка потом вдруг смолкла и разразилась проклятиями:

— А тебе, мужу, господь воздаст за злодеяние… Чтоб тебе не видеть добра… Добился своего, довел дело до конца. Бог тебя не простит!..

Она прислонилась к стене головой и продолжала:

— Бедная, несчастная женщина — вот как кончила жизнь… Такая доля — совсем молодой сошла в могилу…

Матушка прижала к лицу платок, потом отвела руки, взглянула на меня и вдруг, как неживая, сползла по стене. Я едва успел подхватить ее. Тут подошли женщины в белых халатах, стали растирать ей грудь, что-то подносить к носу…

…И вот я на улице, рядом с Баба. Вокруг нас метет снег, застилая и небо и землю…

Мы долго шли молча, и в глубине души я радовался, что так мужественно исполняю свой долг. Впервые чувствовал я настоящую ответственность, впервые сознавал, что веду себя как взрослый мужчина. И тут вдруг случилось то, что все перевернуло.

Баба остановился посреди улицы, доверчиво заглянул мне в лицо и быстро-быстро заговорил. Почему-то я стал подсудимым, который должен был отвечать на вопросы. Я нервничал, упирался, злился. Тогда он схватил меня за плечи сильными, цепкими руками, тряхнул и закричал:

— Изменяла она мне?! Обманывала меня?!

— Нет!.. Нет!.. — отвечал я.

И снова предстала передо мной жена Баба с блестящими от слез глазами, устремленными на улицу.

А Баба все тряс меня, все кричал:

— Она сама мне открылась… сама сказала, что ребенок не от меня!.. От меня не могла забеременеть, я знаю. Сколько у нее любовников было, то один, то другой… О господи, правды я хотел, только правды. Может, она только дразнила меня?.. А я начал бить… Отвечай, когда она домой приходила? Под утро, да?! Должен я был узнать, где она была, почему глаза заплаканы? Как я бил ее, как бил, а она все одно твердила: «Убей меня, убей лучше, избавь от этой жизни!» Ну, отвечай, правда, что я ей противен был, а? Правда, что ее заставили выйти за меня замуж? С самого начала был у нее любовник… Кто? Знаешь его?

Почему он спрашивал меня и почему я должен был отвечать на все эти вопросы? Я не понимал, почему он считает, что я должен был знать все… Но почему-то я испытывал удовлетворение. Гордыня вдруг проснулась во мне, и я стал отвечать на вопросы Баба.

С невероятной убежденностью и апломбом говорил я заведомую ложь, всеми силами стараясь оправдать, выгородить жену Баба. Словно брат, защищающий свою сестру, я защищал ее и отрицал все… все!

Мне не было никакого дела, виновата жена Баба или нет. Может, она и не полюбила человека, которого выбрали для нее люди. Не эти пустяки занимали меня. Я весь так отдался спектаклю, который разыгрывал, настолько вошел в роль, что начал волноваться, топать ногами и даже кричать:

— Да, наделал ты дел, чего уж говорить! Теперь ищешь предлог, чтобы всю вину на нее свалить?.. Ищешь оправдания?.. Бедная, бедная… женщина… Ты свое дело сделал!..

Называя ее «бедной», «бедняжкой», «несчастным существом», я испытывал все большую жалость к ней, говорил все громче…

Я понимал, что мучаю и пугаю его, что мои слова действуют на него, как огонь на мышь, но остановиться, сдержать себя уже не мог. Чем сильней переживал он, тем большее наслаждение испытывал я и с тем большим воодушевлением продолжал подливать масла в огонь.

Роль, которую я разыгрывал с таким упоением, переполняла меня восторгом. Забыв о том, что выбиваю из его рук последнее оружие, уничтожая все доказательства его правоты, я обращал его в настоящего убийцу. Я говорил с бесстыдным пылом, ослепляя его клинком лжи и заставляя раскаиваться и скорбеть.