Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

Старуха отступила, Афат-ханум произнесла, заикаясь:

— У меня сил никаких нет… Что делать? Что?

Баба повернул голову и вперил в них бессмысленный взгляд.

— Что ты сидишь, уставившись на нас, как осел на кузнеца?! Подымайся, ты, мужчина… Решайся на что-нибудь! — накинулась на него Афат-ханум. — Будь ты проклят… Он и сам не понимает, что сделал… Я хотела, думала смогу… помочь… — задыхаясь и плача, говорила она.

Мать взяла ее за плечи:

— Афат, милая, успокойся… Лучше подумаем, что делать…

Афат-ханум жила в нашем предместье не так давно и не все еще знала.

Баба взвалил жену на спину. Старуха тоже заторопилась:

— Чего ж, теперь… пойду домой… Мое дело сторона…

— Иди, иди себе на здоровье, до свидания, — перебила ее матушка каким-то сдавленным, дрожащим голосом.

Старуха мгновенно исчезла.

— Ах, проклятая собака, прибери тебя господь, — пробормотала Афат.

— Ладно, пусть идет… Что нам-то делать? Мы-то зачем связались с этой дурой, прах нам на голову? — заметила матушка.

— Она знает, что натворила, вон как улепетывает…

Мы вышли из лавки. Баба нес жену, за ним шли матушка и мы. Вдруг жена Баба начала шумно дышать. Воздух вырывался из ее рта с клокотанием и шумом, как будто в мешке пересыпался песок.

Всхлипывая, запричитала Афат-ханум:

— Подлый ты, жестокий… И чем она виновата, бедная? За что так обошелся с ней? Именем Дорогой Зохры [8] Дорогая Зохра (азизе Зохра) — почитаемая шиитами дочь пророка Мухаммада — Фатима. заклинаю, чтоб тебе ноги переломало, чтоб тебя машиной переехало…

Матушка молчала, крепко стиснув губы, будто она решила вовсе не открывать рта.

Мы сделали всего несколько шагов, а Афат опять запричитала:

— Остановитесь на минуту… ради всех святых…

Она забежала к себе в дом и выскочила оттуда раздетая, держа в руках свое новое теплое пальто. В расстегнутой сорочке, с непокрытой головой, догоняла она нас, двигаясь невероятно быстро. Она подбежала, накинула пальто на жену Баба, сверху потуже обмотала ее шалью и опять заголосила. Я так и не понял, плачет она, угрожает или просит.

— Ханум, дорогая, милая моя, разрешите и мне с вами пойти.

Матушка не отвечала. Мы снова тронулись в путь. А позади голос Афат-ханум продолжал умолять:

— Ради бога, разрешите… разрешите…

Мы ускорили шаг. Афат-ханум все стояла у стены, шумно дыша и икая. Она недавно вышла замуж и теперь ожидала ребенка. Лицо ее, обычно веселое, смеющееся, сейчас сморщилось, исказилось от слез и горя так, что трудно было узнать ее.

Мы уже заворачивали за угол, когда в последний раз до нас донесся крик Афат:

— Азиз-ханум, дорогая, скорее… скорее несите ее!..

Я обернулся — женщина все еще стояла у стены, раздетая, с непокрытой головой.

Стало чуть светлей. Все покрывал снег. Было холодно. Лицо онемело от резкого ветра. Шли быстро. Впереди — Баба, за ним — мы с матушкой. Баба совсем согнулся под ношей, так что со стороны казалось, будто идет он на четвереньках. Он тяжело и часто дышал, а жена не шевелилась и не издавала ни звука. Мне начинало казаться, что она уже и не дышит… Крупное тело ее бесформенным тюком покоилось на спине Баба, а ноги, словно сами по себе, торчали из-под шали и слегка подрагивали при движении Баба.

Я не помню, сколько мы шли, но путь показался мне бесконечным. Улицы, переулки разматывались под нашими ногами, словно рулоны белой ткани, а мы все шли и шли…

Один раз Баба остановился. Затем вдруг сорвался с места и быстро зашагал к абамбару, Снова остановился.

Потом, не дожидаясь, пока мы подойдем, двинулся дальше по дороге.

Когда я очутился там, где только что стоял Баба, когда заглянул в темную, жуткую глубину абамбара, мне стало не по себе. Перед моими глазами возник труп Хасан-ага, плотника, утонувшего там.

Странное состояние овладело мной. Все происходящее казалось навязчивым кошмаром. В голове все перемешалось: вот стоит жена Баба за прилавком, устремив заплаканные глаза в конец улицы, а рядом с ней, у края абамбара, согнутая фигура Баба, мрачно смотрящего в его глубину…

Начинало светать, когда мы остановились. Я разглядел большую вывеску, но разобрать на ней ничего не мог: очень высоко была прибита и написано было не по-нашему.

Кто-то усатый открыл дверь. Внутри нас окружили женщины в белом. Потом я остался один в длинном коридоре. Множество дверей выходило в него, и номера на них были точно такие же, как у нас дома на стенных часах. Я присел возле белой печки. Она была горячая, но я промерз до костей и никак не мог остановить дрожь. И мне все мерещился ошеломленный Баба, согнувшийся под телом жены, все чудилось, что мы еще идем, и в ушах стоял скрип ступающих по снегу ног.