Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Вот скажи мне, Еван, — подразнил он Ивана, — какая у нас нонесь политика? Тебе там каку холеру делать, ты, поди, уж все газеты насквозь прочитал, — отец нацепил круглые очки, где вместо дужек были привязаны резинки, достал с буфета столетней давности линялую газетку, зашуршал ею, ломкой, выжелтевшей, просматривая заголовки, но тут же приметил вырванный из газеты добрый клок и накинулся на мать.

— Да стеколку нечем было вытереть, — оправдывалась она, — клочочек и взяла.

Отец отмахнулся от нее и опять стал доступать до Ивана:

— Дак какая, говоришь, политика у нас?

— А какая у меня, елки зелены, политика, ежели кругом одна тайга?! — Иван улыбнулся круглым, в кроткой щетине, бурым лицом, заморгал белесыми, вроде коровьих, долгими ресницами, из которых, как из муравы, высверкивали голубичные глазки. — Закон – тайга, медведь – прокурор… Нету, ешкин кот, никакой политики. Так, бедные, без политики на корню и пропадам. Это у вас в деревне политики вагон и маленька тележка, а у нас-то, ехамор, откуль ей взяться?!

— Кого ты мелешь?! Как без политики жить?

— Ой, Петро Калистратыч, я и без газет всю политику прошел вдоль и поперек. Я ишо под стол пешком бродил, как тятя, Царство ему Небесно, всю политику втолковал, — где лаской, где таской. Кое чо запомнил, чему тятя учил…

— Ну и чо, паря, запомнил? – отец уперся в родича стылым, подбровным взглядом.

— А там и запоминать-то некого! Тятя учил: дескать, не бойся, Ванька, никого, кроме Бога одного. Кто неправдой живет, того Бог зашибет. А мой сказ: люблю того, кто не обидит никого. Не обижай…

— Не обижай! — хмыкнул отец. — А ежели вора за руку поймал?

— Не обижай, а так скажи, чтоб он почуял, что добра желаешь, что не от злого сердца учишь верно жить. Доброе слово и злыдня сдобрит, а злое и доброго озлит.

— Дурак ты, Ванька, либо приставляшься.

— Сам посуди, у нас на кордоне завсегда одна политика: человек подвернул, чаный ли, драный ли, — напои, накорми, спать уложи. А утром, ежли попросит, дак и подсоби, ежли дело доброе. А уж злое чо надумал, и сам пальцем не шевели, и ему отсоветуй, коль послухает.

— М-да-а, с тобой, паря, много не наговоришь. Тебе только с нашим Ванькой зубы мыть, патруски заливать… Иван, ты пошто такой глупый? – спросил отец сродника, и тот, не обижаясь, признался:

— У нас вода такая на Уде…

— Да-а-а, живешь и не ведаешь, чо и деется на белом свете. Как пень трухлявый

Отцу шибко зудело про политику потолковать — вроде как ладная закусь под выпивку; хотелось порассуждать об увеличении налогов на частную скотину, о неизбежном сокращении ее и увеличении совхозного и колхозного поголовья, чтобы со временем хозяйские дворы сплошь опустели, и всё, как по-загаданному партией, стало общим. Отцу, кулацкому сыну, по натуре ярому единоличнику, хотя и в партии бывал и в советских начальниках ходил, посетовать бы, что мужик скоро напрочь отобьется от земли и от хозяйства, потому что человек, как ни крути, привык любить свое: свой дом, свой огород, свою скотину, свой покос и свою пашню, свою семью и даже свое ремесло, какое тятя завещал. И мужик, когда Россию оборонял, то и оборонял, перво-наперво, свое, любимое, родимое, — свою землю, свой дом. И гиб за свою родову и родовое подворье, а потом уж за Россию и Сталина. Отец и начал рассуждать вслух: мол, ежли бы на хозяина опереться, на единоличника, государство бы так разбогатело, что Америке до нас гоняться да гоняться.

— Америке, поди, и теперь до нас далёко… Да и чо нам за ей гоняться?! Чо там доброго?! Живут, как нелюди, без Бога и царя в голове, и помрут, как непокойники… Но ты вот всё талдычишь: единоличник, единоличник, а народ у нас общинный по натуре, и как тут быть? Привыкли уж в колхозах робить. На миру, слышь, и смерть красна…

— Лодырей в колхозах расплодили…. Один с сошкой, семеро с ложкой… А ране хошь и земля была общинная, но поделённая меж хозяев. А сход… старики… приглядывали, чтоб не запустил ты землю, чтоб пахал и сеял. Иначе отбирали… Это тебе, паря, не колхоз – один прёт воз, трое понужают…

— Да-а, Петро Калистратыч, из тебя бы такой хозяин вышел, куды с добром. Я от, елки зелёны, не хозяин, хошь и тоже вроде на мужичью колодку лаженый. А тебе-то в ранешнее время о самую пору старостой быть, деревней править.

Отец невольно выпятил грудь, польщенный, заправил крылистые волосы и, острым соколиным взором, уставившись в отпотелое на ночь окошко, стал мечтать, как бы он по-хозяйски управлял деревней, как порол бы нещадно лодырей и недоделок. Иван же на его мечтанья непутево лыбился, а потом и вовсе, тихонечко заговорил с Ванюшкой, который так возле него и отирался. Отец умолк, протяжно глянул на своего бестолкового родича и жалостливо вздохнул: