Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Насчет Ванюхи это ты ве-ерно, Петр Калистратыч, — сроду не обижаясь или уже привыкший легко и надежно таить в себе обиду, Иван со всем соглашался и крепче прижимал к себе Ванюшку. — У тебя, Петр Калистратыч, все ребята башковиты, домовиты, работящи, а Ванюха, елки зелены, однако, голован будет. Летось ему пятый шел, а такое, бывало, загнёт, диву даешься: откуль чо берется?!

— Во, во, навроде тебя, ву-умный, как вутка, тока отруби не ест.

— Не, не, ты погоди, ты послухай сюда… Помнишь, летось сено косили на Уде?.. Вы еще корову пригоняли, а там бык-то у нас был будучий Митрия Шлыкова?

— Но?

— Как-то вы с сестреницей, с Ксюшей, увалили траву грести на релке, а мы с Ванюхой домовничать остались, за скотиной смотреть. Он же, елки зелены, у меня первый пастух был, можно сказать…

3

По майским зеленям крепкие степноозерские хозяева, такие как Гоша Хуцан и Хитрый Митрий, пригоняли к Ивану Житихину на кордон своих телок-нетелей, бычков-хашириков, чтобы, откормив их на сочных еланных травах, с октябрьским зазимком, ближе к Покрову Божией Матери, пригнать в деревню и сдать на бойню или забить себе на зиму. Случалось, и до белых мух, обвыкнувшись, паслась скотина на лесных еланях, нагуливая вес; под вечер гуртилась на скотном дворе, а Ивану оставалось лишь сосчитать головы, за которые отвечал перед хозяевами. Это выходило бы ладным подспорьем, – Иван получал в лесхозе жалкие гроши, коих едва хватало на харчи, – но, ох как тяжело деревенскому мужику вывернуть копейку из-за божницы или со дна окованного сундука, оклеенного, как оберегами, портретами Сталина, а посему иные норовили рассчитаться с Житихиным «через магазин»: потчевали винцом, рассыпались в похвалах и благодарностях, и когда лесник хмелел, отказывался от денег, иные бойкие мужички, вроде того же Хитрого Митрия или Гоши Хуцана, вместо положенных трех или четырех сотен, совали одну или две от силы да и отчаливали навеселе. Бывало, увозили от Ивана и гостинцы: соленых, вяленых ленков и хариусов. Добрые хозяева чуть не молились на бессребренника, и коль не хватало денег на расчет, отдаривались чем Бог даст, той же ребячьей одежкой, из которой свои чада вырастали; мужики же прижимистые гнали в деревню откормленную скотину и похохатывали над «дурковатым лесником». Но вскоре принимать расчеты взялась сама Дулма, а уж она в отличие от Ивана толмачила в деньгах.

В то лето отец с матерью, запрягши Гнедуху, пригнали на кордон нестельную Майку, и, прихватив ребятишек, косили сено для лесхоза, а попутно и для себя.

— Ушли вы грести, — вспоминал Иван, — и Дулма моя с вами, а мы, значит, напару с Ванюшкой и остались домовничать. А день, елки зелены, глухой, морошный, вот и гнилья навалилось тьма-тьмущая, – мошка , комары. Поедом едят, и скотина наша сдурела, так в речку и прет. Мы, значит, насобирали коровьих лепех, развели дымокуры, телки с бурунами возле дыма и сбились, тут же рядышком и пасутся. Ну, а мы, два пастушка, посиживам эдак ладком и баем мирком. Вот Ванюха и пытает меня: дескать, коровы промеж себя говорят или нет?.. «Да об чем им, поди, шибко баять-то?! — отвечаю. — Мычат да мычат…» «Не-е, — Ванюха-то мне толмачит, — у их такой поговор. Я, – дескать, – по-ихнему уже мало-мало смекаю…» Ишь чо выговариват… «Давечась, – мол, – наша Майка жалобно так мычала — меня звала, соскучилась. А потом, — бает, — как-то смотрю: уставилась на сёмкинского телка и опять жалобно так мычит, — это она своего поминат, что зимой пропал». Ишь чо выговариват… Младён, смирён да умён – три угодья в ём…

— Чем всякие байки плести, лучше вон закуси маленько.

— Это можно, — Иван выбрал соленого окунька, но тут же и забыл про него, витая памятью в прошлом лете. — Но ты, елки зелены, послушай чо он мне еще говорит. «Я – говорит, – подрасту, дак и по-всякому буду понимать и сам наловчусь по-ихнему толмачить: по-коровьи и по-козьи.. и по-птичьи. А буду, – говорит, – лесником, либо пастухом». Во как…

— Во-во, лесником-то в самый раз. Напару с им и будете лешачить… два убогих.

— А убогие-то, наша мать еще баяла, значит, у Бога, у Христа за пазухой, — дробненько засмеялся кока Ваня.

— Глуп ты, Ваньтя, как бабий пуп, его и трут, и мнут, а он всё тут… – начал выходить из себя отец. – Лясы точишь, голову морочишь. Ты дурней себя-то не ищи. Неча мне мозги конопатить… Ешь, лучше, ешь, наворачивай.

— Ество-то скусное, Петр Калистратыч, да в рот не идет, — корёное, — даже не обиделся, а приладил к лицу серчалый вид кока Ваня и тут же улыбнулся, вспомнив бабку Шлычиху. — Это как шлыковская бабка раньше говаривала: что вы всё едите, так не посидите! Ку-ушайте, ку-ушайте, дорогие гостеньки.