Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Но зато другим сыном Рыжаковых, названным в честь революционного мира Ревомиром, гордилась вся Сосново-Озёрская школа за невиданные способности к математике, отчего после восьмого класса угнали парнишку в Новосибирск в спецшколу для таких же голованов, как он. Года через три паренек вернулся, но уже со звоном в голове, — сутулый, с угрюмым поглядом из-под толстых очков, со слюняво разъезжающимся ртом. Отец помотал его по городским лечебницам, свозил аж в Москву к большим знахарям, пересовал врачам уйму денег и подарков, но парень так и остался со звоном, – обалдень не обалдень, а и разумным не назвать. Дальше больше, стал заговариваться, забывать все на свете, чем и потешался брат-погодок Левка. Однажды ради глупого интереса и чтоб повеселить соседей, Левка спросил брата:

— Рёва, какая у тебя фамилия?

Ревомир думал, думал, мучительно растирая лоб, угрюмой скалой нависающий над толстыми очками, потом улыбнулся виновато… дитя дитем… и ответил:

— Чарльз Дарвин.

Левка по земле катался от хохота, радый, что сам потешился и соседей повеселил. Хитрый Митрий и Петр Краснобаев улыбнулись шутке, а Варуша Сёмкина по-мужичьи матюгнула охальника:

— Чтоб у тебя язык к заду прирос! Прости, Господи… над родным братцем галишься.

Хитрый Митрий поинтересовался: какого он роду и племени этот… как его?.. Чарли Дарли? Иван, уже окончивший десятилетку, подскал:

— Чарльз Дарвин?.. Англичанин. Доказал, что не Бог человека создал, а все мы из обезьян вышли.

— Но, может, этот Чарли Дарли и вышел из облезьяны, да нехристи с им заодно, – скривилась Варуша.

— Нет, тетя Варя, это доказанная теория происхождения человека… – Иван попытался грамотно и снисходительно растолмачить ей дарвинизм, но темная баба лишь досадливо отмахнулась от теории, как от назойливой осенней мухи.

Варуша Сёмкина схоронила своего Николу, который то ли слезами и молитвами измученной женки, то ли от неведомого правежа, на диво всему селу напрочь развязался с гульбой и на дух не переносил спиртное; а потому бывалого фронтовика снова взяли в рыбнадзоры, да на его же и беду, – не прошло и года, как подстрелили бедного Николу городские браконьеры. Варуша с горя ополоумела, и лишь, отведя сороковины, вроде, и одыбала, но в глазах, присыпанных седым пеплом, угас, едва шаял отсыревшим угольем прежний житейский азарт; зато потихоньку запалился свечечкой ласковый, нездешний свет, и черемушно светился из под глухого полушалка, натянутого по самые глаза. От давних ли бесед с бабушкой Маланьей, от нынешних ли с подруженькой Аксиньей, от дум ли сокровенных о своей беспросветной прежней жизни и грядущем одиночестве, но шибко уж набожной стала Варуша. Вот почему больше других соседей и жалела убогого парня Рыжаковых.

В деревне решили, что Гошин сын переучился на другой бок, но Аксинья в разговоре с Варушей Сёмкиной винила в том Гошу Хуцана:

— Какое, Варуша, семя, такое и племя. Как свекровка моя, бабка Маланья, говорила… Царствие ей Небесное: не родит, мол, сокола сова, такого же совенка, как сама.

— Ну, это ты, Ксюша, лишнее присбирываш, – ворчливо поджала Варуша бледные богомольные губы. – Парня-то за какие такие грехи?! Ежли отец – крутель белого света, дак сын-то за отца не ответчик. А своих грехов не скопил, поди, – и пожить-то, бара, путем не успел. И потом, Ксюша, не тут спросят с нас, не тут и накажут…

Разбухший, как опара на дрожжах, неповоротливый, днями напролет давил парень койку, читал толстые книги, и так иногда дивно заговаривал, так мудрено выплетал мысли, да всё не о земном и человечьем, отчего в деревне стали дурачка бояться.

— Не сам, Варуша, пустобаит – бес в ём лает, – толковала Ванюшкина мать подруге.

— Ну, сразу же и бес, — перекрестясь, заступилась Варуша за рыжаковского парня. – А, может, Ксюша, вовсе и не бес, прости Господи…

— В город бы свозить да окрестить парня. А там батюшка, глядишь, и выгнал бы нечистого…

— Вот это верно, Ксюша. Подскажи Гоше-то…

— Ой, девча, кого буровишь?! Подскажи Гоше… Да выпрет, бара, поганой метлой — кумунис же, да при должности.

— И то верно… — со вздохом согласилась Варуша.

— Разве что с Груней тихонько поговорить, с сестреницей, а потом крадче свозить да окрестить Ревомира.

— От, бара, имечко Гоша придумал парню, хуже собачьей клички. По крещению-то дали б ему новое имя, какое по святцам выпадет.

Соседки напару уговорили Груню, та исхитрилась да крадче от Гоши свозила парня в город и окрестила в церкви, где тот после крещения исповедался и причастился, но имечка другого мать для сына не привезла, старое оставила, убоявшись мужа.