Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— А имя-то в перву череду и надо менять, — ворчала Сёмкина, когда пила чай у Краснобаевых. — Какое это имя к лешему?! Ревомир…Кличка бычья… Может, от ее и болесь… А по святцам-то, глядела я, Алексей выпадат… Алексей — Божий человек.

3

Денно и нощно читал паренек Библию, прикупленную в церкви после крещения, хотя пьяный Гоша грозился спалить «опий народа», но тут мать горой вздыбилась, и не потому, конечно, что привечала Библию, а так рассудила: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не дурело, – с крестовой, черной книгой, как дитя с вареным бараньим курдюком во рту, Ревомир надолго затихал.

Когда Иван, провалившись на университетских экзаменах, терся в деревенской газетке, Ревомир был уже совсем не в себе, и мысли его потеряли остатний склад и лад, помутились, порвались, лишь изредка и болезненно вспыхивали самостийными догадками. Однажды принес Ивану письмо, чтоб пропечатал в газетке, — это еще как-то смекнул.

«Я, Ревомир Георгиевич Рыжаков, 1950 года рождения, болею проказой человечества…— от обретенной подслеповатости городил он, словно частокол, корявые печатные буквы. — Врачи отказались лечить. Не знают — от чего. И посылают к профессорам. Но и те бессильны. Состояние мое перешло вначале в черную магию, потом в белую, потом в небесную, потом к самому Господу нашему Иисусу Христу. Многое забыл… Я ненавидел людей. Был Сократом и Чарльзом Дарвиным. Ненавидел отца. У меня выросли черные крылья, и я летал ночью, имел власть над людьми. Потом вернулось утреннее сознание, и пожалел людей. Люди — муравьи, их ест муравьед. У муравьеда черные крылья, толстые рога… Но он бывает незримым и входит в человека… Мне жалко отца — в нем живет муравьед…

Уже нет течения мысли. Впереди — жуткое пространство. Что я написал, сейчас во мне пропадает… Но факты остаются. Я их вычислил. Чем я болел: болел током высокой частоты, болел невесомостью, цепной реакцией, разложением атомов. Болел разных тонов вибрацией и магнитными полями. Болел полным исчезновением тела, кроме головы. Болел головой и сердцем с магнитно-карфиограммной записью. Успел записать…

Я, Ревомир Рыжаков, в человеческом материале рождался несколько раз. Жил еврейским пророком Иеремеем, который носил на себе воловье ярмо, потом родился Иудой Искариотом, что предал Христа и раскаялся, сжигал себя при царе Алексее и патриархе Никоне вместе с протопопом Аввакумом… Вам покажется, фантазер и сумасшедший. Нет, голова моя сейчас работает в неутомляемом ритме. Потом я погиб во всемирном потопе от проказ человечества.

Когда в душе моей родился свет Иисуса Христа, меня рвали черные ангелы, отчего болела голова. Потом я растворился в свете. Боли прошли. Я стал последний из людей, оттого сильный. Я вижу, Черный Профессор с черными крыльями смотрит из Космоса на нашу Советскую Родину. На земле его Кандидаты Наук. Он их Научный Руководитель, и они терзают Родину. Готовят полигон для Черного Профессора. Он опустится из Космоса. Станет, как человек, но будет гений и всемогущ. Будет ходить с именем Бога нашего Иисуса Христа. За ним пойдут муравьи, потому что Черный Профессор покажет чудеса, будет исцелять. Кто не поверит, тем Научные Сотрудники будут пересаживать мозг. Черный Профессор поведет муравьев в бездну, к вечной смерти… Может быть, вы не поверите мне. Мне трудно поверить, потому что я невидим. Меня нет…»

Ум его мерк, и родители уже мало чему дивились, но иногда обманывались редкими просветлениями его рассудка. Однажды мать говорит перед ужином:

— Надо бы в пекарню за хлебом сбегать. Вот-вот сулили свежий хлеб выбросить…

Ревомир, словно разумный, и говорит ей спокойненько:

— Давай, мама, я схожу.

Та, не веря своим ушам, на что-то все еще надеясь, суетливо загоношилась: велела одеть чистые штаны и рубаху, сунула деньги и хозяйственную сумку, потом чуть ли не перекрестила у порога. Убрел парень по хлеб, как путний, да вместо хлеба принес в сетке коровьи лепехи и выложил их на стол.

— Вот, — говорит, — мама, наш хлеб. Еще тепленький…

За такие выходки… мог и не такое учудить… поколачивал блаженного брат Левка, особенно если поблизости не было родителей; и после браткиной выучки ревел христовенький, словно малое чадо, размазывая по лицу слезы и сопли. Может быть, так и дотянул бы Ревомир свой век… мало ли таких кривляется и корчится по деревням… но случилось горе: баловался Левка с отцовским дробовиком, целился ради смеха в своего полоумного брата… и как уж там вышло, Бог весть, но только всадил он в убогого заряд картечи.