Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Так от… Будто в песне, паря: «Но как на свете без любви прожить…» Да… Шибко любила, до беспамяти. Груня моя уж и окна ей стеклила, за космы дербанила, – неймется бабе, прилипла, как смола… И я то, паря, прикипел, чуть было семью не кинул. Да… О как присушила! Ладня была бабенка, что земляника в сметане… И мне-то, паря, стало жалко Тосю терять, за Ваню-пенька отдавать, — Гоша выговаривал это, спьяну позабыв, что пенек доводится родным дядей Ивану, да к тому же и крёстным. — А с другого бока, надо и как-то развязываться. Сколь веревочки не виться, будет и конец… Моя уж и начальнику «Райпотребсоюза» жалобу накатала. Тот мне выволочку дал, упредил, паря, а с им шутки плохи – махом вытурит с работы… Но, чо делать?.. И разбегаться надо, и жалко Тосю терять…Прикинул я хвост к носу и говорю:

«А почо нам друг друга забывать?! Живи с Ванькой, а там глядишь, и наши тропки новой раз пересекутся. Крадче сладим, комар и носа не подточит, ни одна душа знать не будет… И давай-ка на прощание…»

Тося уперлась, и ни в какую:

«Грех такого мужика обижать. Неудобно, раз уж просватана.…»

« Неудобно, – говорю, – штаны через голову сымать…»

Но уговорил. И вот, это, то-олько мы растелешились под черемухой, то-олько в самый скус вошли, тут и Ваня Житихин выходит. Рыбу несет… Но, паря, тут и вши померли… Все бы оно ладно… бычка лишился…

— А с Тосей-то как?

— Тося… — Гоша вздохнул, помянув свою зазнобу, — Таисья после того случая вскорести укочевала. В Иркутском теперичи живет. С тамошним мужиком сошлась. Парня с девкой от его родила. Браво живет…

Ивану, в его юные лета, когда шалая кровь бродит слепо и дико, поначалу, грешным делом, было завлекательно слушать Гошин срам с Тосей, но потом стала вздыматься обида за крёстного, за коку Ваню, как он звал его в детстве. Но, переборов обиду, даже хохотнув вслед за Гошей, стал он, наслышанный от матери и бабки Маланьи про укырскую церковь, пытать:

— Зачем церковь-то в Укыре сломали? Бабка Маланья, когда жива-то была, всё на Вас грешила.

Ни в какого Бога Иван в те лета не верил… запоем читал, лежа на коровьей стайке, Энгельса «Происхождение семьи и частной собственности» да Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции»… но церковь было жалко: красота, лебедь белая, как говаривала бабушка Маланья.

Гоша подозрительно скосился на парня:

— Мало ли чего наплела тебе бабка Маланья…Ничо худого про ее, Ваня, не скажу, добрая была старуха, но шибко уж богомольная. Иконами не попускалась… Но дак чо с ее возьмешь, неграмотная, темная… Отца твоего за нее чуть из партии не выпихнули взашей. А с работы руководящий турнули. Да… Но, правда, любил и поархидачить – попить архи-водочки, что уж греха таить. И за это могли турнуть… А своротили церкву, чтоб людям голову не морочила. Новая, Ваня, справедливая жизнь начиналась, и эта церква… Вон, уж в космос слетали и никакой Боженьки не видали…

— Как разрушали-то церковь?

— Динамитом рвали, потом разбирали… – тут Гоша припомнил, весело глядя в озерную даль. — Перед тем, как рвать церкву, сбили кресты и почали железо с маковок и куполов обдирать и сбрасывать вниз. Налетели старухи, как осы кусучие. Твоя бабка Маланья громше всех орала… Закрестились, завыли воем, давай плеваться, насылать кары на безбожников. Чо там творилось!.. А под потемки старухи видят: земля под нами не разверзлась, руки не отсохли и молонья не сразила. Видят такое дело и поволочили железо по дворам: мол, не пропадать же добру, на противни сгодится…

Гоша еще балаболил, но Иван уже не слышал. Тяжело и злобно захмелев, налившись непереносимой обидой за Краснобаевскую родову и церковь, за сестреницу Катю и коку Ваню, поднялся с травы и, ухватив Гошу за грудки, поставил на ноги.

— Сволочь ты! — с дрожью и слезами прошипел в Гошино побледневшее лицо.— Сволочь… Задушить тебя мало! .

— Да ты что, Ванька?! Очумел?! — перепугался Гоша, пытаясь разомкнуть когтистые Ивановы пальцы, сжимающие горло.— Я же тебя, сучонка, на руках носил…

— Убью гада! — Иван стиснул горло, и мужик удавленно захрипел.

Но тут сильная, резкая рука оторвала Ивана от Гоши; из глаз посыпались искры, потом на какое-то время все смеркло, и откуда-то издалека послышались Гошины причитания:

— Так его, Лева! Так его, сына!.. Ишь ты, сука!.. руку на меня поднял, ш-шанок мокрогубый… Дай ему, сына, чтобы помнил наших… Не таким, паря, хребты ломали…

Иван уже не смог подняться с травы, лишь беспамятно укрывал лицо и дико вскрикивал, когда Левкин сапог впивался в обмякшую, безвольную плоть. Бог знает, чем бы дело и кончилось… Левке прибить человека, что комара на потной шее хлопнуть… но тут подбежали парни, что паслись неподалеку с девчатами, оттащили безумного да еще и окунули башкой в озеро, чтоб охолонулся.