Элис Хоффман - Карибский брак

Было очень жарко, и мадам остановилась, опираясь на свою палку и прислонившись к стене дома, мимо которого мы проходили. И дальше на всем пути она время от времени останавливалась, чтобы передохнуть. Наконец, совсем устав, она присела на каменную ограду фруктового сада. На дереве сидели несколько попугаев, их ярко-зеленое и алое оперение мелькало среди листвы.

– Когда я была девочкой, эти птицы летали сотнями, – сказала мадам Галеви. – Ты, наверное, думаешь, что мне сто лет и я уже не помню, что было в молодости. А ты сознаешь, что тоже состаришься?

– Наверное, я умру еще до этого, погибну в бою или от несчастного случая. – В моем будущем я представлял себя героем, а не стариком с длинной бородой. – Может быть, на корабле. Или в горах.

– Вряд ли. Ты тоже состаришься, будешь сидеть на какой-нибудь каменной ограде и тогда вспомнишь обо мне.

Когда мы дошли до ее особняка, я спросил, куда увезли дочь Жестины.

– В Париж. Не знаю, жива ли она еще. Много лет прошло. Люди иногда умирают, знаешь ли. Ты этого не ожидаешь, но это случается, и ты не можешь вернуть их.

Мы прошли на кухню. Миссис Джеймс взяла продукты и спросила мадам, о чем она думает, разгуливая по городу в такую жару. В такие дни люди часто теряют сознание. Мадам должна сидеть дома, отгородившись ставнями от солнца.

– Я должна была рассказать мальчику эту историю до конца.

– Но это же еще не конец, – сказал я. – Вы не знаете, в Париже она сейчас или где-нибудь еще?

– Это конец моей истории, – сказала мадам Галеви. – У Жестины своя история, у меня своя. Некоторые люди умирают неожиданно, словно их сердце взрывается. А другие угасают медленно. Они ходят годами, словно еще продолжают жить, пока не становится ясно, что от них ничего не осталось.

– Хватит этих историй, – заявила миссис Джеймс. Она прогнала нас из кухни и сказала, что принесет нам лаймовой воды, а мадам она добавит капельку рома. Она принесла нам напитки в гостиную. Здесь было гораздо прохладнее, дул легкий ветерок. Краска на стенах выцвела, кое-где проглядывала штукатурка. На оконных стеклах виднелась копоть.

Неожиданно я понял, что мадам Галеви уснула. Прорывавшиеся в комнату солнечные лучи лимонного цвета тускло поблескивали. В воздухе стоял запах вербены. Я закрыл глаза, и мне представилось, что я иду по бледно-красной земле, а надо мной мягкое, покрытое облаками небо. Вокруг летали какие-то незнакомые мне птицы. Я испуганно пробудился. Мадам больше не спала и наблюдала за мной. Я подумал, что она ничего не рассказывала мне о своей дочери, и спросил, почему та уехала в Чарльстон и почему не отвечает на письма матери.

– Я решила, что не стоит загружать твою голову моей собственной историей. Когда наступит время уйти, я сверну ее и возьму с собой. Ты хороший мальчик, и тебе ни к чему переживать из-за старухи, которой недолго осталось жить.

Она похлопала меня по руке, и я вдруг понял, что я был для нее не просто посыльным из магазина. Она привязалась ко мне, и я к ней тоже.

Уйдя от нее, я продолжал думать о ее собственной истории, свернутой в виде рулона в ящике письменного стола или ночного столика, а может быть, в специально пришитом внутреннем кармане ее платья, поближе к сердцу. Я хотел навестить ее еще раз, но тут прибыло судно из Португалии с тканями, вышивками, шелками и кружевами. Отец велел мне помочь братьям разгрузить товары и аккуратно разложить их в магазине, завернув в тонкую бумагу. Среди них была кружевная дорожка, и я взял ее, чтобы заменить старую и истрепанную на столе у мадам Галеви. Кто-то, возможно, сказал бы, что это воровство, но я так не думал. Но я не успел отдать дорожку мадам. На следующей неделе она умерла. Я был на отпевании в синагоге, где увидел отца, молившегося вместе с другими. Затем я пошел вместе со всеми на еврейское кладбище.

На мне был черный костюм моего брата – тот, который я надевал, когда мы ходили к мадам на обед, хотя на самом обеде я не присутствовал, а сидел на кухне. Я не мог разобраться в своих чувствах. Сердце у меня сжималось, словно я переживал большую потерю. Но ведь я почти не знал мадам Галеви, она даже не рассказала мне свою историю до конца. И тут я осознал: когда кто-то начинает рассказывать тебе свою историю, она связывает тебя с этим человеком – и особенно тесно в том случае, если история не рассказана до конца. Это было все равно что видеть один и тот же сон вдвоем с кем-нибудь, неожиданно проснуться на его середине и не знать, что произошло дальше. Над могилой читали заупокойную молитву, а с деревьев падали листья. Как говорят, это значит, что на деревьях находятся души умерших, и душа человека, которого хоронят, освободившись, может присоединиться к ним в загробном мире. Мне казалось, что в это можно верить.