Элис Хоффман - Карибский брак

– Я не хочу говорить о несчастной судьбе, лучше забыть об этом.

– Я не верю в судьбу, – заявил я.

– Ты еще слишком мал, чтобы верить или не верить во что-нибудь, – рассмеялась она. Подойдя к двери, она проверила, не подслушивают ли нас, и прошептала: – Отторжение! – Это звучало как название какого-то религиозного обряда, скорее всего африканского. Весь день это слово не шло у меня из головы. Когда в следующий раз я зашел к мистеру Либеру, чтобы сделать вид, что занимаюсь ивритом, он дремал. Воспользовавшись этим, я нашел в его библиотеке маленький словарик в кожаном переплете. В нем было написано: «Отторжение – отделение, отнятие насильственным путем». Это подтверждало то, что сказала мне Жестина. Ее дочь была похищена.

Ханна проинструктировала меня насчет того, как лучше всего восстановить отношения между мамой и ее давним врагом. Я решил поговорить с родителями после обеда. Они сидели в гостиной на кушетке и что-то обсуждали. Рука матери забралась внутрь отцовского рукава и обвивала его руку, как какое-нибудь вьющееся растение. Из-за этого интимного жеста мне стало неловко, хотя я толком не понимал почему. Они выглядели как пара влюбленных, каких я иногда видел в гавани, полностью поглощенных друг другом и забывших об окружающем мире. На лице у мамы была улыбка, удивившая меня. При моем появлении она подняла голову, и улыбка сразу исчезла.

– Ты даже не стучишься? – сказала она. – Подкрадываешься, как какой-нибудь злоумышленник.

– Я должен передать вам приглашение на обед к мадам Галеви в пятницу, – объявил я не очень уверенным тоном, потому что мама хмурилась.

– Что ты сказал? – спросила она.

– Вы оба приглашены после службы в синагоге, а также Ханна.

– Наши визиты в синагогу не приветствуются, – сказала мама. – И с какой стати ты в это вмешиваешься?

– На этот раз ваше появление в синагоге будет встречено доброжелательно, – ответил я, очень гордый тем, что знаю что-то, чего не знает мама.

– Хорошо, – сказал папа. Он вроде бы был доволен. – Мы принимаем приглашение. Придем к ней на обед после службы.

В пятницу сестра тщательно оделась, потратив на сборы целый час. Розалия помогала ей, и я слышал, как они смеются и говорят о шляпах и туфлях. Родители, похоже, нервничали. Весь день они говорили мало, но обменивались взглядами. В какой-то момент папа сказал:

– Ну что еще они могут нам сделать? Я думаю, пришло время сдвинуть это дело с мертвой точки.

– Это время уже приходило и давно ушло, – ответила мама.

Я подумал, что, может быть, она все время такая сердитая из-за того, что произошло когда-то в синагоге. Тени на мозаичном полу вокруг нее выглядели зелеными и удлиннялись по мере того, как дело шло к вечеру и приближался момент, когда она должна была восстановить отношения с конгрегацией. На один миг она предстала передо мной такой, какой, наверное, была в юности – неуверенной в себе и уязвимой. Даже черты ее лица, казалось, расслабились и потеряли свою жесткость. У меня было ощущение, что я смотрю прямо в прошлое. Уже перед сном я разглядывал свое отражение в старом помутневшем зеркале. Хотя мне это не нравилось, я не мог не признать, что похож на маму, – такие же глаза, темные, смотревшие с вызовом.

В этот вечер я впервые пошел в синагогу. До сих пор я только заглядывал внутрь украдкой, а теперь поразился тому, как внутри красиво. Что-то заставило меня притихнуть, словно сам Бог присутствовал в этом месте, слушая возносившиеся ему молитвы. На мне был черный костюм и белая рубашка, позаимствованные у одного из братьев. Они были велики мне, рубашка вылезала из брюк, и папа делал мне знаки, чтобы я ее поправил.

– Надеюсь, теперь ты знаешь иврит достаточно хорошо, – заметил он шутливо.

Я не знал его достаточно хорошо и бормотал что-то невразумительное, когда надо было повторять слова молитвы. Мы с папой были на мужской половине, мама и Ханна на женской. Я заметил мадам Галеви. На ней была кружевная шаль и темно-фиолетовое платье. Она встретилась со мной взглядом, и в глазах ее промелькнуло одобрение по поводу того, что я привел родителей. Мама посмотрела на меня прищурившись, и я быстро отвел взгляд от женщин и устремил его прямо перед собой на алтарь в центре синагоги. Как бы ни смотрела на меня мама, я был доволен, что выполнил просьбу мадам Галеви.

Все глазели на нас, когда мы выходили из синагоги. Некоторые мужчины подходили к отцу и здоровались с ним за руку. Это был знак, что конгрегация признала нас. Мама молча кивала женщинам, которые бойкотировали ее столько лет.