Элис Хоффман - Карибский брак

– Вы не хотите вернуться на Сент-Томас? – спросил он как-то Лидию.

– Это все равно что спросить, не хочу ли я шагнуть за край земли. Это грезы, в отличие вот от этого. – Она кивнула на деревья сада, в котором они сидели.

Для него эти грезы стали пеклом наяву. Мать приближалась к нему по набережной, и спастись от ее гнева было невозможно. Его брат задыхался в предсмертной агонии, а он в это время качался в гамаке, любуясь звездами. В Венесуэле звезды были желтыми и очень далекими, они показались бы нереальными Лидии, привыкшей к парижскому небу, но он написал их такими, какими они были, – осколками золота, разбросанными в ночи.

– Это твой, полагаю? – Рахиль кивнула на его чемодан. Чемодан действительно был его, купленный по дешевке в Каракасе, а не отцовский. У него не было времени толком уложить вещи, когда он убегал из дома. Чемодан уже разваливался, склеенные планки рассыхались. – Открой его, – потребовала она.

– Прямо здесь? Это не может подождать? – Накануне он проделал утомительный путь через неспокойное море, потом были похороны с их гнетущей обстановкой, а ночью ему мешали спать жара и шумные атаки насекомых на его окна.

– Я хочу видеть, чем ты занимался эти два года, – настаивала мать.

Камиль отпер замок и откинул крышку чемодана. В нем содержались два десятка картин и множество рисунков, сделанных на берегу, где они с Фрицем устраивали себе дом, – если можно назвать домом кастрюльку и пару кружек. На некоторых рисунках были изображены женщины, с которыми он знакомился, а также гавань, видом которой он любовался из маленькой рыбацкой деревушки, где люди называли его французом. Но он был не французом, а креолом, и прозвища, которые давали как ему, так и Мельби, смешили их. Для местных жителей они были диковинными пришельцами, двумя нескладными дылдами с руками, измазанными краской и углем, любителями выпить, пошутить и провести время с женщиной. Однако Камиль относился к своей живописи все более серьезно, его трудно было оторвать от работы. В его пейзажах преобладали бесчисленные оттенки фиолетового и серого, что вызывало смех у Мельби, говорившего, что Камиль не умеет различать цвета.

– Дружище, закажи себе очки, – говорил он.

Но в конце концов Фриц понял, что его друг видит оттенки, недоступные зрению других. Возможно, его убедило то, что звезды на ночных пейзажах Пиццаро выглядят настолько темными, что черными становятся также деревья и кусты. А если в сумерках кора деревьев приобретает у него серый оттенок, а листва фиолетовый, значит, так оно и есть.

– Я вижу, ты неплохо поработал, – заметила Рахиль, изучив содержимое чемодана. – Если это можно назвать работой. – Она бросила на сына взгляд, и тот раздраженно пожал плечами.

– Это призвание. Считаешь ты это работой или нет – твое дело.

– А ты как считаешь?

У нее были живые черные глаза, похожие на птичьи, и они все замечали. А может быть, просто каждая мать знает, когда сын говорит правду, а когда нет. Поэтому он сказал правду.

– Для меня это спасение.

Рахиль взяла в руки одну из картин. Это было эскизное изображение гавани с кораблями. Пейзаж был немного размыт, словно тонул в тумане. Камиль работал над ним так лихорадочно, что действительно почувствовал себя плохо, но не мог остановиться, пока не закончил.

– Я возьму эту, – сказала она и, обняв картину руками, сделала ему знак, чтобы он закрыл чемодан.

– В самом деле? – засмеялся он. – Ты же считала, что у меня ничего не получается, и велела бросить это занятие. Ты говорила, что все у меня выглядит не так, как в жизни.

– Я не говорила, что у тебя не получается. Я говорила, что не хочу , чтобы ты этим занимался. Но теперь уже не имеет значения, что я говорю по этому поводу.

Они пошли по направлению к Дроннингенс-гейд и стали подниматься по лестнице, где, согласно преданию, перехитрили оборотней, охотившихся на беглых рабов, заставив их искать отсутствующую сотую ступеньку. Камиль по-прежнему пребывал в растерянности. Если уж кто-то и мог пойти вслед за ним в гавань, чтобы помочь с багажом, так это отец, а не мадам Пиццаро. Он волочил за собой чемодан, словно нанятый носильщик. Он взмок от пота, рука у него болела. Мать же без труда несла картину, хотя она была довольно громоздкой, и с легкостью девушки поднималась по ступенькам. Она была явно сильнее, чем казалась. Пусть, конечно, возьмет себе пейзаж, если хочет, подумал он, гадая, чем именно привлекла ее картина.

Портрет Жестины хранился в ее спальне и был доступен немногим, а новую картину Рахиль повесила в гостиной над кушеткой, где не заметить ее было невозможно. Тем более что она была такой необычной – не столько реальный морской пейзаж, сколько приснившийся. И сама эта необычность картины приковывала к ней взгляд. Некоторые из старших братьев смеялись над тем, что пейзаж не похож на действительность, но Ханну, старшую из сестер и двоюродную тетку Камиля, он завораживал. Придя как-то в гости к приемным родителям, она долго рассматривала картину и сказала Камилю: