Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Плавание было не из удачных. После трех изнурительнейших недель корабли разметало бурей, и корабль Видриеры затонул. Это случилось во время стоянки у берегов Новой Испании. На свое счастье, Видриера оказался среди тех, кто отправился за водою и продовольствием. Судно исчезло в бурных волнах у них на глазах, из всего экипажа лишь они и остались в живых. Всю ночь «счастливчики» проходили, крепко сцепившись, чтобы противостоять ветру, который бы их поодиночке унес. В лохмотьях, каковыми очень скоро сделалась его одежда, лишившийся в мгновение ока своих пятисот реалов, Видриера стал заложником сначала стихии, затем суеверий местного населения. Чтобы выжить, ему пришлось выставлять себя колдуном и знахарем. Индейцы приносили ему своих больных. С помощью крестного знаменья, а также надрезов и отсасываний он лечил их — наверное, ничуть не хуже Кабесы де Ваки. Таланты лицедея, во всяком случае, здесь были нужнее познаний в медицине. Индейцы, по своему обыкновению, хотели отблагодарить искусного целителя «гаремом в четыре света», однако Видриера, до того игравший любые роли, отказался наотрез выступать в амплуа многоженца и спасся от сего греха бегством. Более года скитался он в джунглях Новой Испании, тщетно пытаясь встретить хоть одного испанца. И повсюду его подстерегала смерть — от рук ли индейцев, от укуса ли змей, от другой ли какой напасти. Да только Богу, видно, угодно было сберечь жизнь этому плуту. Экспедиция Гусмана принесла Видриере избавление, он решает вернуться в Испанию.

На обратном пути его ожидали новые беды и новые приключения. Неподалеку от Азор их судно подверглось нападению французского корсара. В отличие от других пассажиров, Видриера не имел за душою ни бланки. Не обладал он и тем благословенным сокровищем, в обмен на которое женщины, попав в руки пиратов, сохраняют себе жизнь. Но когда некий циклоп с выкрашенными в голубой цвет волосами занес над головою его тщедушное тело, чтобы с размаху бросить за борт (ибо не желал кровянить об него свой палаш), Видриера нашелся:

— Живым я ему не дамся! Мосье, прошу вас, обагрите свой меч моею кровью — лучше всего отсечь мне голову. И уж мертвым кидайте меня ему. Я заплачу вам… щедрей всех. Не удивляйтесь, мне есть чем платить — тем, что буду молить за вас на Страшном суде. Клянусь спасением души!.

Заморгав своим единственным глазом, пират изумился столь странному желанию (хотя руки у него были по локоть в крови, он еще не утратил способности изумляться).

— Ну как же, — сказал Видриера, — этот мерзкий Левиафан, который уже тут как тут, чтобы проглотить меня живьем, до того зловонен внутри, что лучше смерть, чем снова провести у него в брюхе три дня и три ночи. К тому же у меня клаустрофобия.

— Чего это ты врешь, у какого Левиафана ты сидел в брюхе три дня?

— Это долгая история, мосье. А вы, как я вижу, спешите, мосье.

— Рассказывай свою историю.

Вокруг них уже стали собираться другие пираты.

— Хорошо, мосье, но поклянитесь, что после этого вы отсечете мне голову или, по крайней мере, поразите меня в сердце своим палашом.

— Ха-ха-ха, — загоготали все, словно гуси, а одноглазый пират с голубыми волосами сказал: — Клянусь святой Сельмой, если ваша история, мальчик, меня позабавит, я вообще не брошу вас за борт.

— В таком случае я прежде вознесу молитву Момусу, великому забавнику, чтоб он не оставил меня в мой смертный час, ибо смерть — это умора, помирать же, если не с хохоту, так с хохотом. А не дрожа да по-бабьи лепеча.

— Эт-то-очна-а, — подхватили пираты.

Надо сказать, я не любил себя и всегда искал смерти. Верный способ обрести искомое в этом случае — начать богохульствовать там, где правитель возомнил себя богом. Помолился я Момусу, как и нынче: мол, взамен языка дай жало, да не осиное, не пчелиное, а змеиное — и отправился в Ниневию, благо было до нее три дня ходу. В Ниневии жило больше ста двадцати тысяч идиотов, не умевших отличить правую руку от левой и воздававших своему государю божественные почести. Пришед в сей богоспасаемый город ввечеру, я определил по сиянию, где царский чертог, сел на его ступеньках и стал травить анекдоты. Чудовищно, по-азиатски зловонные нищие, подхватив свои протезы, грыжи, костыли, попрыгали в разные стороны, а стража с трепетом схватила меня: ее начальник ломал себе голову над тем, как доложить о моем богохульстве, не соучаствуя в нем. Ему это не удалось, голову он-таки себе сломал, но зато я предстал перед царем. «Начинай, насмеши и меня, как народ ты смешил», — царь в Ниневии говорил только стихами, остальным это строжайше запрещалось. Поэты были изгнаны по совету придворного звездочета, так что, кроме царя, все изъяснялись низкой прозой, отчего выходили как бы в контражуре. «Иль страшишься пятнать богохульством уста свои? Свет чернить, коль светит светило само? Родос здесь, прыгнуть дерзнешь ли?» — «Ну, какое вы светило? Вы… больше чем источник света. „С добром утречком, солнышко“, — говорите вы солнышку утром, а оно, низко кланяясь: „Здравствуйте, Царь Восточный. Хорошо ли почивал Владыка зорь?“ В полдень вы кивнете солнышку, которое, стоя навытяжку, отдает вам честь своими лучами. А когда на закате в неизреченной милости своей вы пожелаете солнышку покойной ноченьки, оно как врежет: