Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Какую же, ваша светлость?

— После, после… Родную сестру вздумал проколоть, мавр этакий! Хуже мавра. У тех сестру оскорбить — страшнее нет. К матерям и женам никакого почтения, но за сестру… — коррехидор большим пальцем провел от уха до уха. — Скажете, что он не знал?

— Прошу прощения у вашей светлости — не скажу. По крайней мере, в настоящую минуту я не утверждаю, что дон Эдмондо этого не знал. И вот почему: Видриера.

Коррехидор не взял сразу в толк.

— Великий Страж Альбы лицинциннат Видриера. Ах, я всегда полагал, что градус его посвящения высок. Но что Стекляшкин — Великий Страж…

Альгуасил продолжал:

— Будучи душеприказчиком сеньоры Ла Гранха, Видриера не мог не знать, что у Севильянца воспитывается ее дочь. К тому же, вроде бы, им — я разумею в этом случае Видриеру и сеньору Ла Гранха — устав Альбы предписывал взаимную исповедь. А раз так, отцовство вашей светлости тоже не являлось для него тайной.

— Стойте, — сказал дон Хуан. — Выходит, он знал, кем Эдмондо доводится прелестной Констанции — поэтому и пытался его остановить… на погибель себе. Он был удавлен за то, что — великий Боже! — почел своим христианским долгом уберечь кого-то от античного греха.

— Кого-то, кто овладел если не своей сестрою, то по меньшей мере ее золотом, — уточнил альгуасил.

На это коррехидор покачал головой:

— Хустисия, не мне вам говорить: когда сразу много мотивов, музыка запоминается с трудом. А тут весь Толедо должен подпевать. Это должен быть не приговор, а «Баркаролла» Шуберта. Обчистить труп могли и другие. Заодно и унести — трупный яд нынче дорог. Вы сами произнесли слово «шайка». Не подумайте, что я выгораживаю парня. Попытка надругаться над сестрицей, убрав с дороги парочку свидетелей — ой-ой-ой чем это пахнет. А не отыщутся деньги — отпадает один из мотивов. Чем так, лучше, чтоб его вовсе не было. Поверьте моему судейскому опыту.

По лицу альгуасила пробежала тень. Это было черной неблагодарностью. Деньги, конечно же, не отыщутся, и будет на нем очередное нераскрытое дело.

— Ну полно, полно, хустисия… Ну, ладно, я не хочу усложнять вам жизнь, она у вас и без того непростая. Суд примет точку зрения следствия. Пойдемте-ка, навестим ее светлость.

Они шли какими-то запутанными переходами, и две огромные, дважды переломленные тени двигались за ними — по полу, по стене и по потолку. Войдя в спальню жены, коррехидор обернулся к своему спутнику, остановившемуся по ту сторону дверей.

— Прошу вас, хустисия… Смею надеяться, сударыня, вы довели до конца свое маленькое дельце. Не взыщите, что я тревожу ваш покой в такой час. Но сеньор хустисия… — тут коррехидор, сделав два шага по направлению к окну, отрывисто спросил: — Кого вы принимали? Почему ставень настежь?

Он высунул голову в окно, посмотрев вниз, потом, наморща лоб, перевел взгляд наверх, где половину звездного неба, как ножницами, отхватило черное небытье карниза. Дона Мария развеяла сомнения своего супруга:

— Й-й-я-а растворила о-о-ок-к-но, чтоб не пах-пах-пахло.

Она извлекла из-под кровати уже описанный сосуд (ну да, описанный, чего смешного) и, выплеснув его содержимое во двор, демонстративно опустила ставень.

— Bon, — сказал дон Хуан, которому ничего не оставалось, как принять это объяснение, подкрепленное столь решительно. К тому же охотника до прелестей доны Марии среди толедских галантов и самому пылкому воображению трудненько было бы сыскать. — Альгуасил города Толедо, — продолжал он, — обвиняет шевалье де Кеведо, нашего сына, в разбое и убийстве. Альгуасил города Толедо обвиняет также шевалье де Кеведо в преступлении, подлежащем рассмотрению Святой Инквизицией.

— Инк-к-к…

— Я не обмолвился, мадам, а вы не ослышались. Как только дон Эдмондо будет схвачен, его поместят не в «Королевскую Скамью», о чем я первоначально распорядился, а в «Кресты».

— Ху! Ху! Ху! Ху! Ху!

Бедная, она пыталась воззвать к хустисии, но с чем, с какой мольбою? Мы не узнаем… Жестокий же наслаждался.

— Хотите знать, в чем альгуасил обвиняет вашего сына?

Не в силах более издать ни одного членораздельного звука, только по временам разражаясь какой-то инфернальной икотой, дона Мария закивала.

— Хустисия, сделайте милость, поведайте ее светлости о горе, что постигло нас обоих, и о том сладостном утешении, которое Господу было угодно ниспослать — увы, лишь мне.

— Ваша светлость, достопочтенная сеньора! Я человек простой, службист, не обессудьте, если что не так. Носишься здесь по горам по долам, понимаешь… мда!.. — и он по-солдатски крякнул. — В общем, дьявольским наущением сынок ваш, дон Эдмондо, возжелал сестрицу свою единокровную.