Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Помня разговоры злоязычных, я без долгих размышлений сдаю Атласного слуге, а сам, никем не замеченный, вхожу в этот «Монастырь одного монаха».

Все погружено в тишину и полумрак. Я миную коридор со стрельчатыми сводами, весь в гобеленах, изображавших сцены взятия Казани: жители побежденного города, распростертые ниц, отдаются во власть христианского рыцарства, несокрушимыми рядами шествующего по телам алчнолицых, алчногубых, алчнобородых врагов. Так и я: прохожу один за другим покои с зачехленной мебелью, со спущенными, словно поверженные знамена, лампами, не встречая никакого сопротивления — да и вообще ни единой души.

Наконец я попадаю в комнату с голыми стенами, лишенную мебели, в дальнем углу которой на охапке соломы белеет человеческая фигура, едва прикрытая рубищем. Неслышными шагами, то есть ставя ногу не всей ступнею, а бочком подошвы — как это делают бойцы незримого фронта — я приблизился к той, в ком мгновенно признал дону Анну. Она беззаветно справляла сиесту, подавая благой пример своим вассалам и слугам, ибо святость сиесты, как мы знаем, добрыми католиками почитается наравне с мощами святой Евлалии и посохом Бертрама. Мне почудилось, я вижу перед собой Сурбаранову «Первохристианку, присужденную к растерзанию дикими зверями». Как и на картине, моя святая почивала безмятежно, несмотря на уготованную ей муку, и даже перенесенные прежде мучительства не оставили, казалось, по себе никакого следа. Обнажившиеся под лохмотьями шея, грудь и плечи были хороши и свежи, как розы.

Не шелохнувшись, созерцал я сей перл женственности в обрамлении, которое только распалило бы фантазию иных кавалеров: ведь сколько их мечтает узреть свою избранницу в жалких лохмотьях, едва прикрывающих лилейное тело — взамен гренадина и кружев. Еще я подумал, что как на дикий брег со времени последней экспедиции более не ступала нога человека, так и эти упоительные формы не знали ничьей ласки уже целых восемнадцать месяцев. Тут безмятежное лицо ее увиделось мне преображенным восторгами могучей страсти, готовой вступить в единоборство с другой, неменьшей, дабы слить в единое слово наше «хочу!». А то вдруг взгляд, оскальзываясь, падал на неприкрытые бледные ноги… тогда все видимое уподоблялось заданной теме, на которую воображение разыгрывало виртуозные вариации.

И с каждой секундой в груди моей крепло желание. Я внимал ему со сладостным замиранием сердца, покуда оно не сделалось острым настолько, что им можно было сечь непокорные головы. Тогда, не в силах совладать с собою, я бросился к ней и сжал ее в своих объятиях.

— Ах!..

Внезапное пробуждение только сделало ее краше, испуг придал лицу то же, что и лохмотья телу.

— Кто вы? Что вам надо?

— Первый вопрос, сударыня, бессмыслен, второй — извиняюсь, просто смешон. Что нужно хищному соколу от ясной голубки? А о чем думают ножны при виде острого клинка? Только б оказаться ему по мерке — вот что они думают, и рекомендую вам подумать о том же. Главное, сударыня, моя сеньора, помнить: вы не в Италии. Возможно, у вас в Италии кричать принято, но в Испании у нас свои нравы. Крики ваши окажутся явным доказательством вашего бесчестья. Никто не видел, как я прошел в этот покой, ибо судьба, пожелавшая, чтоб я мог счастливо насладиться вами, усыпила ваших слуг. Если они прибегут на ваши крики, то всего-то и смогут, что лишить меня жизни, к тому же не иначе как соединенного с вами сладчайшими узами. Как видите, и самая смерть моя будет не в силах снять позора с вашего доброго имени.

— Я не собираюсь к тому же обладать вами помимо вашей воли, — продолжал я, беспрерывно лаская эту, уже отвыкшую от морских бурь каравеллу, однако, как я надеялся, еще не потерявшую к ним вкус. — Утомленная, измученная, лишенная дара речи — кому вы нужны такая? Клянусь, я не довольствуюсь тем полублаженством, которое только и возможно, покуда madame отказывается от второй его половины. Я жажду наивысшего блаженства. А оно мыслимо лишь на основах взаимности.

Я полировал борта моей каравеллы, конопатил щели, но не предпринимал никаких попыток пуститься в плаванье.

— О садовница, взрастившая столь мощное желание в груди моей, — и я распахнул куртку, обнажив грудь. — Смотри, смотри, бесчеловечная, до чего ты меня довела. И все равно! И все равно! Перед тобой не какой-то браконьер, нападающий из засады. Я — ловчий, я — Нимврод, преследую красного зверя до тех пор, пока он сам не возвестит мою победу. О, разве можно противиться желанию, когда — смотри — сколь оно огромно. Уступая ему, ты уступаешь и своему сердечку. Да! Я пронжу его мечом наслаждений, но не раньше, чем ты откроешь мне свои объятья, шепча: «Твоя… в твоей я власти…»