Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

Жених, Мехмет неустановленной национальности, был и по специальности неведомо кто, но точно далеко не мехмат и оттого молчал, мало соображая по-русски; да и по-своему понимая едва ли, кажется, более. Молчали и гости с гор, правоверно уклонялись от спиртного; с кафирами и гяурами не разговаривали. От нечестивого сала отводили взоры к югу, молились полувслух, заполняя больничные закуты глухим благочестивым гулом.

К десяти а.м. спирты были попиты, песни попеты, побиты были два-три лица, как положено; и сверх того — одна какая-то харя. Праздник опустел, иссяк. Жених и его южане уехали, забрали Жанну, увезли её к себе на горы. Прихватили и старика из инфекционного, как-то там оказавшегося родом с одной из этих гор.

Гости из местных либо разбрелись спать по больничным палатам, либо улеглись здесь же, в столовой, кто на столах, а кто попроще под столами. Не так уставшие направились на работу. На улице и в дверях сталкивались с опоздавшими, спешащими попить и ужасающимися от известий о шапочном разборе, закрытии свадьбы и отсутствии напитков. От ужаса гости опоздавшие, трезвые и по причине трезвости злобные, дрались с успевшими и оттого успешными, заслуженно пьяными гостями. Пьяные же широко отмахивались, зычно поучая неудачников: «А ты не спи, не спи; кто рано встаёт, тому бох подаёт», — и увлекали их за собой на горнорудный комбинат забыться вместе горячим камнедробильным трудом, от которого голова дурела не хуже, чем от водки.

Глеб Дублин был из опоздавших. Он попрыгал по больничному двору, поборолся с перемахнувшим через бетонный забор вертлявым ветерком, увернулся кое-как от него, отбежал за гараж, чуть не упал и спросил у прислонённой к гаражу жанниной матери, правда ли, что всё кончилось. От шума его вопрошания заколыхалась большая и старая, как атомная бомба, баба, и на поверхность её обширного лица всплыли из хмельного тумана разноразмерные зрачки, похожие на тусклые пузыри пустоты. «Ну, тут толку не будет, — догадался Глеб. — И так видно, что всё. Кончилось, кончилось… И так видно…».

И будто нарочно образуя собой эмблему безысходности, стая молчаливых чёрных всепогодных птиц, гнездившихся в вентиляционных трубах корпуса общей хирургии, взлетела вдруг и скрутилась в бешеный смерч над уходящей свадьбой, над больницей, над больной его головой. Он осмотрел долгим ноющим взглядом распростёртый перед ним как бы в обмороке бескрайний, однообразный, плоский, как голодная чёрствая степь, четверг, на котором не было видно ни единой живой души, хоть сколько-нибудь пригодной для выдачи взаймы пусть самых скудных средств ради самых простых нужд. Ни малейших денег, ни капли спасительной аквавиты вокруг — только бесплодное, ни на что не годное местное время. Девать это глупое время было решительно некуда, некуда было и податься. Раньше на такой крайний случай можно было пойти на работу, но уже две недели как Глеб был безработен. Ввиду же того, что изгнан он был с горнорудного комбината за прогул в нетрезвом состоянии, устроиться куда-либо было затруднительно, ибо комбинат был мстителен и всесилен, контролировал практически все учреждения города. Самый город, в сущности, прилагался к комбинату, зависел от него полностью.

Засекреченный наглухо ещё в бывалой загадочной стране Ссср и до сих пор толком не рассекреченный, комбинат этот вынимал из глубоких шахт серый колючий камень, многозначительно называвшийся изделие-сорок-четыре. Затем камень этот дробился, делался щебнем, точнее, изделием-сорок-четыре-один. И уже потом стирался в мощных мельницах в окончательный готовой продукт — изделие-сорок-четыре-один-эм, то есть, в серую колючую пыль. Для чего получалась пыль, знать было запрещено. Она засыпалась в вагоны с надписью почему-то «сахар» и оттаскивалась куда-то на северо-северо-восток, как говорится, куда следует.

Город назвался Константинопыль, поскольку пыли этой нашёл какое-то таинственное и наиважнейшее применение академик Константинов. Уроженец, к слову, здешний, из пригородной теперь деревеньки Рязань родом. По результату его открытия после второй мировой и от предчувствия третьей и вырос из-под Рязани могучий промышленный гигант, обзавёлся городом и железной дорогой, и даже взлётной полосой. Отросло у гиганта сбоку даже кое-какое шоссе, но дотянувшись за полвека с перерывами и перебоями как-то там почти до безымянного посёлка, где сегодня добывает болотный газ совместное немецко-ненецкое предприятие, а раньше ничего, кажется, никто не добывал, — закончилось кучей древнерусских дров, из которой торчит указатель на Москву, повёрнутый, впрочем, ветрами и хулиганами совсем не в ту сторону.