Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

Когда отец Абрам объявил ему и Эльвире, что отправляется с Глебом Дублиным на полюс, Анатолий перестал ходить в брошенную котельную, решив, что математик не испугался, по причине пьянства, гениальности и непрактичности просто не понял его записки, угроз и требований, в ней изложенных. Сожалел тоже и о своём неудовлетворительном, как казалось ему, русском, что могло усилить непонимание. Хотя по-русски говорил вполне сносно, получше многих местных. Никак иначе объяснить себе не мог, почему Глеб проигнорировал его послание.

Потом отец Абрам и друг его Дублин не вернулись вовремя с полюса, Эльвира Эльдаровна послала Анатолия сообщить об этом в полицию. Встретив возле управления Надежду с «краснопартизанским» конвертом, Толя осознал, что и второй его план рухнул. Он, конечно, мог бы посоветовать Кривцовой «не заявлять», но как-то не достало ему наглости.

После полиции, где он держался спокойно и приятно, Негру вернулся к себе в подсобку, приоткрыл погреб, ударил ногой Велика, закрыл опять и два часа кряду пел жалостливую трансильванскую песню о румынском мальчике, которого схватили турки, воспитали янычаром и отправили на войну: в завоёванной стране янычар врывается в бедную сельскую хижину и заносит ятаган над забившейся в угол старухой; та молит о пощаде; янычар неумолим; в окошко хижины заглядывает луна и озаряет мёртвое лицо убитой им женщины; янычар узнаёт в ней свою мать и т. д.

— Зачем в управление «след Дракона» подбросил? — спросил Мейер.

— Хотел вас с толку сбить, по ложному следу пустить. Про Дракона давно ещё по телеку было, в интернете посмотрел, оттуда и китайские буквы срисовал, — горделиво отвечал румын.

— А что же ты, такой хитроумный, все письма на одинаковой бумаге и в одинаковых конвертах отправлял? Ты ведь хотел изобразить, что они все от разных людей. Так что же? — ухмыльнулся тунгус.

— Бумага и конверты в ящике стола… лежали всегда… Ну вы видели… И сейчас лежат, их много там… — речь Негру замедлилась, он краснел.

— Так почему ты других не купил? Чтоб отличались, почему?

— …не знаю… не додумал… не рассчитал… Точно — глупо вышло, — заговорил сам с собой Толя, пожал плечами и оскалился идиотической улыбкой.

Тунгус вспомнил армейские анекдоты про молдаван и руками развёл, как разводят руками врачи, мямля про то, что не лечится — «ну, это гены…»

Врачи, легки на помине, зашли с бумажкой: «предварительный осмотр показал, что дети сексуальному насилию не подвергались…»

— Слава Богу! — отлегло от мейерова сердца.

— Анатолий, — крикнул он радостно Толе, ему стало хорошо теперь, когда не случилось того, чего он так опасался, когда не так мерзок оказался этот мерзавец; тунгус захотел расцеловать честное толино пятнистое лицо, захотел благодарить его за то, что только держал детей в холоде и темноте, только украл их, только избивал мальчика, только морил лакокрасочными испарениями девочку, за то, что не сделал с ними худшего; и страстно, душевно и ласково, как говорят чрезвычайно одолжившему другу «спасибо», Мейер сказал Негру: — Курить хотите?

— Не курю, друг, — отозвался Анатолий, и не от фамильярности, а потому что распознал в тоне следователя искреннюю благодарность.

…Марго сама спрыгнула в погреб за Великом; ребёнок был худ и холоден, тельце его так истончилось и усохло, что едва прикрывало дрожащее сердце. Но огромные, как у мага огня, светлоосеннего цвета глаза вспыхнули ей в лицо живым вифлеемским сиянием.

— Слава Богу! — прошептала она и поднялась из погребального мрака на свет с мальчиком на руках, красивая, счастливая.

Навстречу ей шагнул Че, прижимавший к груди спасённую Машинку. «Как Сикстинская Мадонна», — подумал он о Марго. «Как Христофор Псеглавец», — подумала Марго о нём.

Евгений Михайлович понял восхищённо, что никогда не унизится до попыток завербовать эту прекрасную женщину, до любой лжи ей. Он сказал:

— Дело сделано. Я выполнил данное вам, Маргарита Викторовна, слово. Но я прошу вас не выполнять того, что вы взамен пообещали мне. Вы будете несчастны со мной, — он говорил в куртуазной, отчасти средневековой и рыцарской манере. — Вы не знаете всего обо мне. И я не могу сказать вам всего. Вы думаете обо мне лучше, чем я есть. Страшная тайна, которую раскрыть не смею, разделяет нас навсегда. Помните, что я любил вас. Или лучше — забудьте об этом. Я даю вам свободу, ибо не могу дать счастие. Ступайте с Богом. Fare thee well! And if for ever, still for ever fare thee well!