Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Углубиться в чащу. Раньше, еще в детстве, он собственноручно составлял орнитологические атласы и карты воображаемых стран, затем, когда вырос, они сменились зелено-голубыми джунглями литературных произведений, фамилий и лиц. Он читал «Литературные ведомости» и серьезные книги о великих романтиках, совершал вылазки в глубь неизведанной земли с восторгом и робостью адепта, продираясь сквозь трудные фразы и пытаясь понять слова, заимствованные из чужих языков. Так и осталось: всегда — чаща, манящая тем, что откроется завтра, всегда тайна и надежда. Увы, то были времена, когда всем приходилось бояться за собственную жизнь и каждый вынужден был двигаться без малейшего прикрытия, подобно жуку, вытащенному из-под коры и брошенному на каменную плиту. Он, правда, когда только мог, нырял в тень этой чащи, которая давала убежище не ему первому и была истинней любого мира.

Кому из иностранцев он мог бы впоследствии объяснить, что так пережил годы войны и террора, оставаясь на месте и в то же время пребывая вне досягаемости Истории и Природы?

Он был там: и в поезде, увозящем депортированных в лагеря, и в городе, дрожащем от страха перед звонком в дверь на рассвете, и в тюрьме, откуда выводили и сажали в грузовики приговоренных к расстрелу. Он ненавидел Империю, но вынужден был это скрывать. Он был поэтом, а помнить, что это происходит сейчас, тут, рядом, и писать стихи было бы невозможно. Кроме того, ведь стихи предназначались тем, кто, догадываясь обо всем, не желал представлять это отчетливо. Вот почему, чувствуя, что уклоняется от роли свидетеля, он искал способ, как, сочиняя стихи, сохранить между словами и строками неназванное присутствие того, что творилось кругом.

Ребенок обливается слезами, читая о разрушении Милана Фридрихом Барбароссой. Став взрослым, он уже не знает, случилось ли подобное в истории, но память о тех страницах детской книжки настолько жива, что определяет его решение. Мысленно он отождествляет зло с грубой силой, побеждающей вопреки желаниям нашей души. И обнаружив, что таков закон земли, начинает ненавидеть законы земли.

Повернувшись лицом к долине, женщина поет, словно хочет заполнить песней все пространство между полого спускающимся к реке парком и холмами на другом берегу.

Приснись мне такой сон в молодости, он был бы полон значения.

Да, я поехал туда и очутился в краю своих тринадцати лет. Там я был прежним, с прежним чувством пространства. Речка; дорога к дому ответвляется от главной и бежит через лес — налево, потом прямо и направо. Все изменилось — кроме направления. Словно минуло не несколько десятков, а несколько сотен лет, и меня даже не слишком занимало, прежние ли это сосны или уже новое их поколение.

Зофья Налковская пишет в своем дневнике 14.IV.43, в тот день, когда немцы заканчивали уничтожение варшавского гетто: