Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Совершенно не представляешь, что творится в головах людей рядом с тобой. Их невежество невозможно вообразить, а обнаружить можно только случайно. Не то что ты умен, а они глупы: просто каждый накапливает знания до определенного предела, не пытаясь пойти дальше. Их пространство ограничено, они могут не знать, что делается на соседней улице. И время тоже ограничено, а события, которые ты ощущаешь как современные, для них скрыты во мраке неопределенного прошлого. Поэтому телевидение, кино, печать могут преобразовывать и изменять по желанию и то, что есть, и то, что было. И не мощью пропаганды надо восхищаться, а той скромной порцией правдивой информации, которая как-то еще просачивается.

Откуда это берется? — спрашиваю я. Двадцатилетние губы, чуть тронутые кармином, каштановые волосы, сколотые с нарочитой небрежностью, чудесные глаза в оправе ресниц и бровей — что они обещают? Почему я вздыхаю, пораженный ее красотой? Она родилась тогда, когда я читал лекции о Достоевском, пытаясь свыкнуться с мыслью, что я стар. Значит, нет этому конца — они рождаются вновь и вновь, и, продолжай я жить дальше, я бы вновь и вновь умирал от любовного восторга?

Город был похож на огромный старинный замок — узкие улочки, на разных уровнях дома, как на гравюрах Пиранези. С преобладанием красного кирпича. Это означало цивилизацию, а за рекой начинался дремучий лес. Он шел так быстро, что его спутники, какой-то мужчина и какая-то женщина, едва за ним поспевали. И вдруг он понял, как абстракция сменяется реальностью: потянуло пряностями из лавок, аппетитным запахом повеяло из кухонь, мимо которых они проходили, вот окорока, вот таверны, где пьют вино, глаз радуется… о, вернуться бы к земным радостям, только это, и больше ничего.

Листья дуба похожи на кожу книжного переплета. Как еще сказать о них в октябре, когда они буреют и становятся словно кожаными, будто только и ждут, чтобы их оправили в золото. Почему так убог наш язык, когда мы говорим о красках? Чем мы располагаем, чтобы обозначить великолепие цвета? Вот желтые листья, вот красные, и это все? Но ведь есть еще и желто-красные, и огненно-красные, и винно-красные (бордовые — нет, значит, ничего лучше сравнения с вином bordeaux?). А березы? Их листья, маленькие бледно-желтые монеты, кое-где еще свисающие с веточек, — а ветки какого цвета? лилового? сиреневого? фиолетового? (То есть от lilas, сирени, или — если фиолетовый — от violette, фиалки, опять эта убогость сравнений.) Чем отличается желтизна березовых листьев от желтизны осины, сдобренной медью, которая проступает все отчетливее, пока не возьмет верх? Медный цвет? Значит, снова материальное сравнение — медь. Пожалуй, только зеленый и желтый глубоко укоренены в языке, а вот небесно-голубой взят у неба, червонно-красный происходит от червца — краски для окрашивания тканей, которую некогда делали из червей. Неужели язык так неповоротлив из-за того, что глаз не различает мелких черточек природы, если от них нет практической пользы? В октябре на долях желтеют тыквы, но на самом деле они оранжевого цвета. Почему от апельсина, orange? Сколько жителей северной страны видели апельсины? Все это пришло мне в голову потому, что описать осенние пейзажи в долине реки Коннектикут, описать точно и обыденно, не прибегая к метафорам и сравнениям, оказалось необыкновенно трудно.