Михаил Ишков - Операция «Булгаков»

Как бы не так!

Я знал ответ.

Я нашел его без всякой «ерундистики», собственными руками.

Я не нуждаюсь в подсказках!..

Причина неожиданной прыти, какую руководства МХАТа выказало в сентябре тридцать восьмого года, таилась в том, что за три недели до этого скончался Константин Сергеевич Станиславский.

Эта смерть решила все.

«…узнав о смерти основателя, мхатчики с облегчением вздохнули и, не дождавшись окончания траура, те, кто мог рассчитывать на успех в разговоре со строптивым драматургом, были откомандированы в Нащокинский переулок».

«…Никто в театре, прежде всего, Немирович-Данченко, ни на минуту не забывал о письме Булгакова М. П. Аркадьеву, о котором бывший директор известил высшие партийные инстанции. Написать пьесу о юности Генсека – это было чрезвычайно заманчивое и своевременное предложение.

Приближался 60-летний юбилей вождя, что само по себе настраивало театральных работников на повышенный энтузиазм. Более того, такой спектакль мог спасти погибавший от творческого застоя, внутренних склок и отсутствия актуальной тематики МХАТ, (11)однако загвоздка в том, что обратиться к руководству страны через голову Станиславского означало сгубить дело.

Приходилось ждать…»

«…час пробил 7 сентября 1938 года, когда основоположник и наставник ушел в мир иной.

Незримые препоны рухнули!

Теперь можно было приступать к спасению театра».

Я воочию вообразил их ожившие театральные лица. Еще траур не закончился, а они забегали, засуетились…

«…руководству МХАТа нельзя было отказать в чутье – они знали, к кому обратиться. Это было так по-человечески простить себя за все обиды, которые театр нанес Булгакову, бросить его в трудный момент и примчаться за помощью, когда судьба театра повисла на волоске».

«…Они сразу, наперебой начали уверять, будто пьеса о Сталине – это совсем не трудно. Они знают, как добиться разрешения – Немирович-Данченко напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой предоставить все необходимые материалы. Письмо одного из основателей театра – это была уже вполне приемлемая, проверенная временем процедура, требующая решения на государственном уровне, но главное – снимавшая со Сталина всякие подозрения в желании возвеличить себя заказом прославляющей его пьесы ».

Это был момент истины.

Я испытал незамысловатое литературное счастье. Правда и истина обнялись, настроились на созидательный лад…

В россыпи пробегающих за окном огоньков мне представился знакомый с детства абрис Серпухова, пустынный перрон, письмоносица, перепутавшая адресата – телеграмма булгахтеру! Угасающий профиль Михаила Афанасьевича – это не булгахтеру, это Булгакову!

В воспоминания вклинилась одна из последних фотографий Михаил Афанасьевич, на которой он был изображен в меховом халате, темных очках и какой-то нелепой шапке с бортиком.

Лицо изможденное, исхудавшее до смерти…

Он добился своего, но какой ценой! В марте сорокового, спустя полтора года после решения пойти на сделку, его настигло возмездие. Он скончался от обострения наследственной болезни почек, от которой умер его отец.

…В середине тридцатых Булгакову приснился сон. Он поделился им с соседом по гримерной, артистом Борисом Ливановым.

«Я лежу мертвый, а ты ко мне подходишь и говоришь: «Був Гаков – нэма Гакова».

Он все знал, и этой мистикой я не мог пренебречь.

Мне тоже приснился сон.

Будто я, превращенный в кабанчика, лечу куда-то в межзвездную даль и заодно копытом листаю бумаги, собранные в папках, доверенных мне Рылеевым.

В межзвездной дали внезапно повеяло теплым весенним ветерком. Из небытия возникла ограда, за прутьями которой я разглядел грузного, с крупной залысиной старика, наблюдавшего за полной, нестерпимо яркой луной и время от времени нашептывавшего:

– Венера! Венера!.. Эх я, дурак, дурак!.. Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего испугался, старый осел! Бумажку выправил! Терпи теперь, старый кретин!

Следом мне явственно почудилось, как к моей залысине прикоснулись обнаженные женские ноги, следом я ощутил опьяняющий аромат молодой женской тайны…

Это было ошеломляющее, волнующее чувство.

…Другой «я» остановился возле решетки и, затаив дыхание наблюдал за горемыкой, променявшим обладание юной женской плотью на до смерти надоевшую работу с грузным, женским телом.

…Неожиданно в темной части особняка стукнуло окно, в нем появилось что-то беловатое, и резковатый женский голос, напоминающий голос Нателки Пряхинцевой, позвал: