Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Очень просто, — сказала Марья. — Положил начало. Разделился внутри себя… Завеса в храме разодралась надвое.

— Ну да, — согласились с дальней койки, — а потом опять надвое, а потом пойдем…

— А теперь звезд-то, травы-то, зверья-то, — вздохнула тетка. — И людей шесть миллиардов, и я среди них… Неужели и я Богу зачем-то?

Резко распахнулась дверь. Все вздрогнули, даже Лушка. Только Марья меланхолически повернула голову: белый халат.

— Опять? — возмутился халат. — Немедленно разойдитесь! А вы, милочка, не волнуйте больных божественным. Вынуждена доложить о всех Главному.

— Да я только ножницы попросить, — замельтешила Лушка. — Ногти, видите? Как у курицы, шлепанцы протыкают!

— Что? — заморгал халат. — Какие ножницы? Ножницы здесь не положены, обращайтесь к нянечке… Да, я что-то хотела еще. Что-то еще, что-то еще… А где остальные?

— Остальные — это я, — принимала огонь на себя Лушка. — Я там сидела, теперь тут…

Халат строго хмурился, шарил взглядом на заправленных кроватях, под кроватями, повсюду была законная пустота, только эта Гришина бормотала про ножницы.

— Ножницы — у сестры-хозяйки, — сурово изрек халат. — И только по субботам!

И неохотно удалился, предупреждая палату начальственной спиной.

Повисло молчание.

— Не стоило… — пробормотала Марья.

— Да ну! — дернула плечом Лушка. — Мы тут не в партизанах — каждую минуту командовать.

Марья хохотнула.

— Хорошо они у нее за спиной протискивались, а она в окно смотрела. — Опять хохоток. — Это у тебя как?

— Случайно. Разговор испортила, корова…

— Наговоримся, время есть, — сказала Марья.

— Про время ты тоже знаешь? — уцепилась Лушка.

— В каком смысле?

— Ну, в этом, — пояснила Лушка, — в божественном.

— А почему спрашиваешь?

— Ну, не так с ним что-то, со временем. То такое, то этакое, а придуряется одинаковым.

— Да его вообще нет, — равнодушно сказала Марья. — Это только палочки для счета. У приготовишек.

— А когда считать научишься?

— Ну и будешь к вечности прибавлять вечность.

— Мне надо спросить, — проговорила Лушка, глядя перед собой. Марья вроде бы кивнула. — Важное, — сказала Лушка. — Совсем важное. — Марья кивнула снова. Хорошо, что она молчит. Но мне придется словами. Слова стоят у меня в горле. — Если я… что-нибудь ужасное. Совсем ужасное. И поняла только потом. И это ужасное — навсегда. Не изменить. И вот теперь жить. Не жить было легче. Но я и это поняла — что легче нельзя. Я не хочу легче. И вот я думала — снова, снова, снова… О том, что получилось. Умирала, оживала, умирала, оживала… И вдруг совсем недавно, несколько дней назад, вдруг — о другом… Снег летит, солнце, весна будет, еще какое-то… Не имеющее отношения. Предательство. Я предала свое ужасное. Как бы забыла. Нет, я не забыла, оно все время внутри. Но вот видишь — говорю, целыми днями смотрю на других… Посторонние впечатления. И чувства посторонние. Как мне к этому? Нет, подожди. Самое главное — я хочу, чтобы… в общем, чтобы мне отплатили. Я не хочу облегчения, не хочу никакого прощения, совсем не хочу… да это и вынести невозможно. Была вина — и с какой-то там минуты вины нет? Невозможно. Пусть наоборот. Пусть какой-нибудь Бог мне отплатит. И пусть сполна. Но я… Я перестаю думать об этом… о том, что совершилось… Я что-то забываю?.. — Марья все молчала. — Ты ничего не скажешь? — тихо спросила Лушка.

— Я пытаюсь не сказать пустого, — ответила Марья.

— Я могу подождать, — согласилась Лушка.

— Не в этом дело. Допустим, я выдам формулу, какой-то умный ответ, но у тебя-то какие основания этому верить?

— А нельзя — чтобы точно?

— Точно можешь только ты сама. Я не хочу кормить тебя рыбой.

— Это как?

— А это принцип: или давать человеку раз за разом готовую рыбу, или научить его рыбу ловить.

— Я думала, что ты…

— Не думай, что ты думаешь, когда думаешь… Думать — рождать мысль, а мысль — это уже ворота, в которые въезжает действие.

— При чем тут действие? Если ты не хочешь отвечать…

Внезапно Марья схватила Лушку за руку, нажала между большим и указательным пальцами — Лушка вскрикнула от резкой боли и, вырвав руку, смотрела на Марью, все больше бледнея и непримиримо заостряясь лицом.

— Ну, ну… — спокойно сказала Марья. — Это всего лишь основание для ответа на заданный вопрос. Когда успокоишься — скажешь, а пока помолчим.

Лушка, поколебавшись, снова пошла рядом. Они еще раз свершили путь от решетки до решетки.

— Ладно, — сказала Лушка. — Давай.