Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Баб, — попросила Лушка, — а ты?

Бабка хмыкнула издали и совсем отодвинулась в недосягаемость.

Лушка, смиренно соглашаясь на самостоятельность, прижала ладони к дорогам Марьиных строчек, чтобы соединить их со своими линиями жизни и смерти и чтобы Марья ощутила благодарное тепло продолжающейся без нее судьбы.

Это мой подарок, вспомнила она голос Марьи.

Подарок, да, подумала Лушка. Тело снова сковалось пройденной болью. Маленький такой подарочек величиной в твою и мою жизнь.

Она сидела, подставив солнцу поднятое лицо. Вполне может быть, что со светлых ресниц время от времени скатывались слезы. Но если слезы и были, то они не мешали, не требуя усилий ни для своего появления, ни для исчезновения, их незаметно испаряла весна, возможно, принимая Лушку за пробудившееся к росту березовое дерево. Весна собирала со всех лишнюю живую влагу, чтобы в вышине добавить ее к своим родным водам и излиться вниз дождями надежды.

Лушка сидела долго, пока дом не прикрыл ее льдистой тенью. Ощутив спиной голодный озноб бетонных блоков, вырастивших себя на железной тюремной арматуре, она оттолкнулась от стены и поднялась. Расправив картонную гармошку, служившую сиденьем, обратно в коробку, Лушка направилась к прерванной работе. Голоса умолкли, молчание шло впереди и следом, все утратило объем и сделалось равновеликим, как туманная мгла, и ничем внешним, казалось, невозможно было проверить направление.

Ей постучали в плечо. Она оглянулась.

Перед ней стоял одетый в горбатую фуфайку мужичок с кошелкой.

— Ты хотела молока, — произнес мужичок. — Я принес.

Он поставил кошелку на землю и достал закрытую полиэтиленовой крышкой трехлитровую банку.

— Пей, — сказал он, кивнул и пошел.

Через пустырь, в сторону жилых частных домишек, которые казались ненастоящими.