Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Так из чего же человек? — пробормотала Лушка. — Если в нем столько всего…

— Клюет…

— Что?

— У тебя клюет.

— А, брось! Ты там что-то про жизнь…

— Да, я хотела сказать, что жизнь — это слишком обширно для нашей с тобой темы. Лучше — познание. Познание, сознание и так далее.

— Не поняла.

— Ощущение — начало познания. Тепло — холодно, горько — сладко, да — нет… Интересно, интересно, не началась ли двоичная система с ощущения? Ощущение познает предметную материю, чувство может иметь дело с материей беспредметной. То есть чувство — новая ступень познания. Новый уровень. А?.. Удовлетворимся?

— Можно.

— Чувство, порожденное не только однозначной материей, не только категориями тела — вредно — полезно, есть — нет, но и чем-то несущественным, вроде красоты, добра, любопытства, справедливости — несправедливости… В человеке открылось новое измерение. Вся культура создана чувством. Чувство распахнуло перед человеком других людей и внешний мир. Чувство привело к божественной способности творить. В этом измерении «да» — уже не только «да», и «нет» — не только «нет». Чувство привлекло человека к самоосознанию и поиску своего места в среде других категорий.

— Этих чувств — как собак нерезаных, — пробормотала Лушка. — Ты о каком?

— О любых. О всех. Миллионы щупалец, пробующих все, что попадается.

— Ничего себе!

— Хорошо, миллионы датчиков, сообщающих мне результаты познания.

— Зачем?

— Для расширения жизни. Для того, чтобы возникло сознание. Через чувство с человеком связывается все существующее. Через нас все обретает сознание.

— Сознание — это ум?

— Нет.

— Разум?

— Нет. Это система, в которой человек нашел место не только себе, но и всему, что тоже знает. Следующий уровень, перспективы которого сегодня почти не понятны.

— Один знает больше, другой меньше…

— Это временно. Потом все будут знать все. И «нет» превратится в «да».

— А потом «да» превратится в «нет»?

— Так далеко я не заглядывала.

— И ты считаешь, что ответила на тот вопрос, который я задала?

— Нет. Но теперь могу ответить. Попытаюсь. Чувство не может быть направлено только внутрь. Чувство требует преобразования — себя, своего ближнего или всего мира. Или всего этого сразу — если потянешь. А если его удерживать внутри насильственно, оно опустится до уровня бурчания в кишечнике.

Лушка молчала. Молчала от решетки до решетки.

— Тебя мой ответ не удовлетворил? — спросила Марья.

— Частично, — отозвалась Лушка.

— Тогда это очень много, — сказала Марья.

Они кивнули друг другу, обходясь без дальнейших слов, и Марья пошла в свою комнату, Лушка в свою.

Теперь стало странно.

Пока Марья говорила, Лушка понимала, восхищалась ее умом, бульдожьей хваткой в рассуждениях и свободой, с какой человек чувствовал себя в недоступной Лушке сфере, и становилось беспокойно, когда это недоступное смыкалось с чем-то в самой Лушке. Но Лушка, всегда строптиво относившаяся к чужим мнениям хотя бы потому, что они исходили не от нее, теперь согласилась не столько с построениями и формулами, а с тем, что под этими формулами простиралось.

Оставшись сама с собой, Лушка простирающегося лишилась, и смыслы, недавно облеченные в слова, стали скашиваться и шататься, а главное, возник вопрос: какое все это имеет отношение к Лушке? Может, Марья не философствовала бы столько, если бы Лушка прямо объявила о своем преступлении, тогда было бы сказано другое, более соответствующее действительности. Или Марья отвернулась бы и стала смотреть безбровым лицом в потолок, не нуждаясь ни в чьем присутствии, чтобы прищуриваться в глубины точек и богов. Лушка сказать не смогла, в какой-то миг язык приготовился сказать и не повернулся, будто засох, будто то, что Лушка готова была о себе заявить, перестало принадлежать ей, а сделалось чужой тайной, которую запрещено разглашать. И Лушка длинными околичностями обрисовывала то, что продолжало ее мучить и на что хотела бы отыскать ответ.

Шаткое, ускользающее — уже не повторить то, что Марья объемно выстраивала словами и своей четкой волей, сейчас это, лишенное Марьиного управления, расстраивалось, возвращаясь в бесформенность, готовую к созданию новых логик, если Марье потребуется их придумать. Но оседало и распадалось то, что осталось вне Лушки, а то, что Лушка приняла в себя, оставалось в ней независимо от прочего, становясь даже и не Лушкиной собственностью, а как бы ею самой. Определить, что именно от Марьи рассыпалось, а что осело впрок, Лушка не смогла, принятое уже не выделялось чужеродно, и почему-то появилось если и не успокоение, то как бы доверие к себе самой, к тому, что она, вполне возможно, и не конченый человек и может позволить себе продолжить существование на неких определенных условиях.