Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— А мне без разницы. — Лушка вяло повела плечом.

Марья нахально уставилась в Лушкину физиономию. Ну и пожалуйста.

— Неправда, — спокойно проговорила Марья. — Это оборонительная реакция.

Побродили еще. Разошлись.

Лушка, стоя у коридорной стены, смотрела в беззвучное белесое окно.

— Кажется, что там ничего нет, да? — проговорил рядом Марьин голос.

— Везде что-то есть, — отозвалась Лушка, не оглядываясь.

— Если бы мы здесь родились и никуда отсюда не выходили, мы бы отрицали существование человечества, а свое сумасшествие считали нормой.

— Здесь не сумасшедшие, — сказала Лушка, — здесь лентяи.

— Какая разница, почему ты дурак, — отозвалась Марья, и тапочки четко прозвучали, удаляясь.

Лушка посмотрела вслед. Тапочки были с меховой оторочкой. Лушка спросила вслед:

— Ты чего-то от меня ждешь?

— Человек должен задавать вопросы, — сказала Марья, не оглядываясь.

— Вот я и задала, — сказала Лушка.

— Ну, тогда я ответила.

По коридорному полу цокали каблучки, которых не было. Какие еще вопросы? Что она о себе воображает?

На вечернем шествии после перлового ужина Лушка пристроилась рядом.

— Задай вопрос, на который я не могу ответить, — потребовала она.

— Зачем человеку жизнь? — без паузы сформулировала Марья.

— Чтобы умирать, — не задумываясь ответила Лушка. У Марьи дрогнули отсутствующие брови.

— А смерть?

— Для рождения.

— Ты веришь, что родишься снова?

— Я без веры. Я умираю сто раз на день. Каждую минуту, может быть. Был вопрос — и нету. Был ответ — и его нет. Почему об этом нужно говорить?

Марья помедлила, всматриваясь.

— Чтобы чаще рождаться, — прозвучало задумчиво. А может, с сомнением.

— Еще чаще мне уже не вынести, — проговорила Лушка, всё меряя собой. Добавила: — Я не люблю о таком. — И, уже отворачиваясь, уже уходя, заметила взгляд Марьи — огорченный, все еще чего-то ждущий, но не задержалась, пошла, а за спиной сомкнулось чужое одиночество.

В палате Лушка возмутилась собой: тоже мне цаца. Ну, заумная бабенка, так и что теперь. От заумности, наверно, и лечат. А Лукерья Петровна у нас такая, Лукерье Петровне — чтобы любимые мозоли не тревожить, она у нас всегда под дурочку работала, с дураков какой спрос, а тут человек нормальный, на полцены не соглашается, хочет разобрать, на каких условиях его пригласили в жизнь.

Лушка усмехнулась, вспомнив, как сравнивала себя с теми, кто считался умным, заглядывала в них, будто в пустой кувшин, пренебрежительно удивляясь, что не обнаруживает оправдывающих титул обстоятельств. Нахватались кувшинчики верхушек, будто сами глину месили. Лушка этих кухонных аристократов терпеть не могла и, что бы они ни провозглашали, наперекор ни с чем не соглашалась и, ввиду недостаточной загруженности образованием, нахально перла отсебятину и всякий вздор, а может — и не всегда вздор, у кодлы ее анархические приемники имели успех, а умник на глазах у всех линял и затыкался. Получалось странно. Получалось, что умники свое умное не защищают и, стало быть, не любят, стало быть, догадываются, что оно им не свое. И они казались Лушке мелкими воришками, неожиданно застигнутыми в чужом кармане. И она вместе с ними тоже.

Нет, от всего умного Лушку тошнило.

Марья опять лежала на своей кровати очень параллельно и вещала всем, кто пришел слушать:

— …Потому что Точка породила мир. Точка — это Бог!

— Чего перевертываешь-то? — поежилась какая-то тетка. — Вот как грянет на твою голову… Это Бог все породил. От Бога все. И точка от Бога. Потому что самое малое, что есть.

— Ну, ты умница! — согласилась Марья. — Ты голова! — Тетка невольно разулыбалась и потупилась. — Самое малое — и я про это! Мир не мог начаться с большого. И со среднего не мог. Только с самого малого — с точки!

— Нет, — испуганно мотнула головой деваха. — Бог сразу был большой!

Марья кивнула, не находя противоречия. Подтвердила:

— Громадный! Бесконечный… Совсем бесконечный — никаких границ ни наружу, ни внутрь. Вы представьте — совсем без границ… Никакой опоры, сам в себе тонет…

— Почему — тонет? — прошептала деваха.

— Потому что во все стороны никакой разницы… — Марья даже глаза прикрыла от картины, которую видела. — Во все! Да и сторон нет. Такое бесконечное и такое беспомощное…

— Как ребеночек, да? — посочувствовала деваха.

— И везде один, и ничего другого неоткуда взять — потому что эта твоя бесконечность нигде не кончается…

— Бедненький… — всхлипнула деваха. — И пожалеть некому. Как же справился-то?