Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Чего ж потом? Могу и сейчас.

Но она это пропустила мимо. Ее занимало другое:

— Замуж бы не махнул…

— Кто? — не поняла я.

— Мужик нашенский. Найдет какую-нибудь с квартирой, теперь этих квартирных — как собак нерезаных. А ему — рубашку погладить, трусы постирать… Ну, пожрать — это можно из магазина, только ведь траванется когда-нибудь…

— Да ну, — не согласилась я, — он готовит вполне ничего.

— Врешь?.. Он тут тебе готовил?.. Ах ты, зараза, а в меня ложками, паразит, кидался!.. То ему перец, то изюм… На баланду его лагерную, кобеля неуделанного, чтоб ему в докторской колбасе ржавый гвоздь попался и все зубы переломал, чтоб…

Гнев ее пылал неукротимым таежным пожаром. Казалось, она вот-вот от меня оторвется и ринется бить посуду на собственной кухне. Или наоборот — стирать трусы и готовить что-то с изюмом в моей.

Ее не было весь вечер.

Среди ночи послышался голос:

— Марусь… А, Марусь?

Я зажгла свет. Никого, естественно. Пудель внимательно смотрел сквозь.

— Марусь… — позвало откуда-то из мозжечка.

— До утра не могла? — буркнула я.

— А давай мы с тобой вдвоем… Давай, а?

— Что вдвоем?

— Сходи к нему, а? Ну, так, тру-ля-ля, так, мол, и так, прости, передумала, зубы заговоришь, пусть к тебе переедет. Все-таки под присмотром.

— Так… Заняла мою биотерриторию, а теперь и семью пристраиваешь?

— У меня-то и семья-то — он один…

— А дочь?

— Дочка с первым мужиком осталась. Что ей от меня… Ну, согласна? Чем по десятерым таскаться будет, лучше здесь. Три дня мне, три тебе, понедельник выходной. А посчитать, так у нас не семь дней в неделю, а все четырнадцать.

Я на минуту представила этот бардак и побежала тошниться в туалет.

— Говорила — не жри майонез! — проворчала Е. Она обо мне заботилась.

Временами я искренне считала себя полностью сумасшедшей, — если удавалось разместить себя в рамках бытовых категорий и воздержаться от припирающих вопросов. Вопросы имели утомительное свойство размывать границы между вещами, они расторгали близкое и соединяли чужеродное. Так что, признав вначале сумасшедшей себя, я смещалась к противоположной крайности и видела безумными остальных, которые ни о чем не спрашивали, а полагали себя полностью определенными материалистическим коммунизмом. Никто не пытался установить причинно-следственные связи между будничными явлениями, никого не интересовало изначально-прошлое, никого не интересовало незавтрашнее будущее, хотя без того и другого настоящее могло выглядеть только хаосом. Но и это не впечатляло, хаос так хаос. Ну а кто-то, все-таки чего-то испугавшийся, захотел отодвинуть подступающие пределы и придумал умаляющее слово «случайность». Так что желающим задуматься после полстакана эта подмена объяснила всё: случаен ты, случаен я (а что? мамы-папы могли сделать и аборт, а то и вообще не встретиться), случаен наш граненый стакан, кем-то великодушно оставленный в траве (а ведь могли направиться и в другую сторону, или кто-нибудь обнял бы его задубленной пятерней на пять минут раньше нашего появления, и пришлось бы выпрямить смятый бумажный или булькать из горла), а Витька, слышь, от палаточного зелья загнулся, не повезло кирюхе, ведь мог и другой, да хоть бы ты или даже я… Случайность, случайность… Отсюда — лови случай, отсюда — «дают — бери», и не дают — тоже бери, отсюда — однова живем и всё можно. И сотни тысяч беспричинных самоубийц никого не взволнуют: кто они мне? Да и какая, собственно, разница — жить, не жить…

И на пустоте беспрепятственно прорастут кривые теории и кощунственные религии и грянут (случайно?) Хиросима, Афган или какая-нибудь Чечня. Всё можно — и дура Е. упорхнула из своего тела и осваивается в моем, и когда-нибудь…

Пудель взял на себя роль будильника. Он чувствует время, как счетчик Гейгера радиацию. В шесть — значит, в шесть. В семь — в семь. Как-то я попросила не тревожить меня до девяти. Он не тревожил. Но с последним сигналом точного российского времени его лапа уверенно легла мне на грудь, а Туточка обнаглел до того, что тявкнул. Я открыла глаза, чтобы убедиться в Туточкином героизме. Пекинес ужасно смутился и стал смотреть пуговичными очами в разные стороны, а пудель мгновенно приступил к делу — с невероятной скоростью меня умыл, а поскольку я не вытерпела процедуры и уткнулась физиономией в подушку, вычистил мне, трубочно свернул язык, мое ближнее ухо и попытался через него достать дальнее. Это повторяется каждое утро и придает мгновенную бодрость, я вскакиваю и бегу под душ. Пудель радостно пытается меня опередить, однако позволяет отгородиться дверью, а когда я выхожу, белый гений умиротворенно долизывает Туточкино пузо.