Дмитрий Глуховский: Секс-машина

Ну хочешь — забирай, — сказал мне отец. Или, может, он сказал что-то другое, точно не помню. В общем, что-то простое, будничное. Мог бы он, конечно, и поторжественней это дело сформулировать. Сейчас-то, на пенсии, он стихи пишет. Я читал: лирично. Черт, а почему нельзя было помочь мне прочувствовать тот момент? Хочешь — забирай. Не хочешь — пошел куда подальше.

И именно так мне досталась моя первая машина.

Я приготовился к тому, что моя жизнь изменится бесповоротно.

На первой машине подростки уезжают в молодость. Задроты мчат к заповедникам, полным дерзких гурий. До машины ты привязан к маршрутам автобусов и линиям метро, как сторожевая собака к проволоке, натянутой вдоль забора. И только с первой машиной ты обретаешь волчью свободу. Забудьте о дефлорации: это первая машина делает мальчика мужчиной.

В то время я мечтал о «ТТ» — двухместном немецком спорткупе с кожаными красными сиденьями; его форма — тупой пистолетной пули — казалась мне пределом совершенства.

Получил я десятилетней давности японский седан; если для чего он и был хорош — так это для наружного наблюдения: более неприметной и невзрачной машины представить себе трудно. К тому же он был темно-серого цвета, и в дождливую погоду сливался с асфальтом. Салон — велюровый, серый — прекрасно подходил для стареющего немецкого бюргера, дряблая задница которого просила снисхождения и неги. Такому моя машина, наверное, и принадлежала до того, как отец купил ее за семь тысяч дойчмарок. Цена была единственным ее преимуществом.

А мне было всего двадцать два!

И жить мне с ней предстояло во Франции!

Как раз в этот момент моя судьба закладывала внезапный вираж: после года бесплодных поисков работы по специальности я уже почти принял предложение идти укладывать асфальт; и тут меня позвали журналистом на европейский новостной телеканал. Я был Буратино, который ткнул своим острым носом в нарисованный на холсте камин и открыл тайный лаз в сказку.

Вместо романтики большой дороги меня ждала черно-белая романтика старого французского кино. Но еще больше ждала меня пожеванная видаком романтика французского порно, которое я четырнадцатилетним нашел у родителей в спальне и которое совершенно лишило меня покоя.

Франция ждала меня.

Хорошо бы было въехать в нее через Триумфальную арку на открытом белом лимузине. И чтобы фанфары. Но я проскочил со стороны немецкой границы на неказистой япошке, так толком и не поняв, где же заканчивается Германия и где начинается Франция.

И все же для меня это мышиного цвета недоразумение со старперским велюровым салоном в тот момент было ничуть не хуже белого президентского кабрио.

Новая жизнь начиналась! В багажнике моего лимузина валялся один чемодан с рубашками и трусами и сто тысяч тонн плотно упакованных ожиданий.

Мои фантазии о будущем были нарезаны из фильмов «новой волны», милых дефюнесовских комедий, приключений Эммануэль и программы по литературе французской спецшколы. В них фигурировали юные бунтарки из Сорбонны, скучающие жены малахольных буржуа и смоляные негритянки, сбросившие оковы колониализма, но втайне скучающие по ролевым играм.

Франции было непросто их воплотить, я это хорошо понимал — но у меня же была моя машина! Все надежды были на нее, потому что с квартирой повезло не слишком: поселился я в студии размером в пятнадцать квадратных метров на уровне земли; из-за близкой реки у меня всегда было сыро, и штукатурку жрала плесень. Но кому нужна эта халупа, когда у меня есть великолепное просторное авто. В конце концов, вся Америка лишилась девственности на задних сиденьях своих ржавых развалюх! А у меня был сравнительно новый автомобиль, нежные велюровые сиденья которого так и звали потереться о них щекой. Да и мальчиком я уже не был.

Я был готов к любым приключениям. Мой двухлитровый мотор голодно урчал, мой рычаг переключения передач всегда был в положении «драйв». Газ — и понеслось.

Сначала Моника.

О ней трудно было не думать. Моника была парадоксальна: при своей миниатюрности — полтора метра от силы, — при пугающей хрупкости даже, и при очаровательной детской улыбке, которая никогда не сходила с ее губ, у нее была невероятная грудь. Завораживающий, лишающий дара речи четвертый размер. Если бы не эта четверка, Моникетта казалась бы ангелом. Но бюст давил ее к земле и не давал взлететь. Что еще сказать? Черное каре, матовый загар, итальянский акцент, сахарные зубы. Как и я, она работала журналистом, и я был уверен, что моральные устои у нее отсутствовали.