Дмитрий Глуховский: Оппенгеймер

— Снимай штаны, сучонок, — Саид расправил борцовские плечи и, смачно почесавшись, взялся за пряжку своего ремня.

— Ты че? — попятился от него Серега. — Ты че?..

— Будешь моей дочкой, — почти ласково сказал Саид. — Тебе ведь нужен здесь папа, да? Как ты тут без папы, в тайге? Медведи съедят.

— Ты че, Саид? — Серега осип от волнения, от ужаса. — Я пацанам… Я полковнику…

— Ты, сучонок, попробуй, — Саид осклабился, оголил белые волчьи клыки. — Нам ведь с тобой послезавтра на дежурство вместе, на шахту. На неделю. Ты, я и Дауд. А твои пацаны тут останутся. И товарищ полковник тут. А мы Новый год втроем встречать поедем.

— Ты че, Саид, — отчаянно повторил Серега.

— Я с тобой, сучонок, хотел подружиться заранее, — Саид медленно, тягуче сплюнул бурым на бетонный пол. — Лучше мы с тобой туда друзьями бы поехали, — он расстегнул пряжку.

Серега мотнул головой и, коротко размахнувшись, ткнул могучему дагестанцу кулаком в синюю щетинистую щеку: по утрам тот брился, а уже к полудню снова отрастало.

Стукнул неловко, неумело: в Питере жил в самом центре, отец — учитель истории, мать — биологичка; не детство, а инкубатор. Были бы деньги — откупились бы от армии обязательно. Но не наскребли.

Саид даже не пошатнулся. Разом выхватил из портков ремень, небрежным ударом сокрушил щуплого Серегу, обвил его кадыкастую тощую шею черной простроченной кожей. И стал наворачивать ремень на кулак.

— Хана тебе, сучонок, — зашептал он горячо — громче, чем Серега хрипел.

Тут фанерная зеленая дверь, кое-как прикрывающая грязное хлебало солдатского сортира, отлетела в сторону и шваркнулась о стену.

— Магомедов! — сквозь отдающую гашишом дымовую завесу грозно долетело от входа. — Здесь?

— Тут, товарищ майор, — лениво откликнулся Саид. — Так тошно.

— Поди, разговор есть! — майор оставался на пороге и внутрь соваться не собирался.

Саид выпустил задохшегося Серегу из петли, пнул в живот и шепнул:

— Молчи, понял? Что скажешь ему — ночью с братвой тебя повесим. Молчи.

Вся часть была крашена масляной краской в зеленый по пояс и белый дальше до потолка — в общем, так же выкрашена, как и вся остальная страна. Только в офицерском клубе стены были обшиты вшивой вагонкой, вымазанной морилкой как придется. Ничего, уже уют. В углу на неуместной тут тумбочке с бабскими завитушками — видно, умыкнутой кем-то из дому — стоял убогонький телевизор, купленный у китайцев на рынке или даже обменянный на крепостной солдатский труд на ихних китайских огородах.

Телевизор — окно в далекую Москву — показывал сквозь налетающий снег помех Главный канал. Важные новости все кончились, под завязку итоговой программы передавали что-то из Америки. Америка отсюда была Москвы куда ближе. Потому часть тут и располагалась: до Сан-Франциско из здешних мест было семь минут лету.

Барак Обама выступал перед военнослужащими американской базы в Кандагаре. Военнослужащие были как на подбор — всех цветов радуги, баб и мужиков поровну, откормлены на убой, и у каждого — челюсти как у московской сторожевой.

Рожи лоснятся, форма с иголочки. Суки.

Президент — коричневый, спортивный и лопоухий — все объяснял про национальные интересы, не хотел уходить из Афганистана, и нахваливал героических мужчин и женщин, который с честью несли бремя долга. Мужчины и женщины преданно таращили свои оловянные глаза и рефлекторно жевали.

— Что он это к ним, а, Александр Иваныч? — прикуривая мальборо и разгоняя корявой пятерней сизый дым, застивший Обаму, подозрительно спросил Армен.

— Рождество у них американское было на этой неделе, Газарян, — втянул харкоту полковник. — Приперся поддержать боевой дух. Родина помнит о вас, все дела.

— К нам бы кто приехал, да, товарищ полковник? — выпустил синее облако Газарян.

— Хуйна, — возразил тот.

— Нет, правда! Вот почему у них люди служат как люди, бабки нормальные получают, да еще и президент к ним под Рождество? Спецпаек, небось, привез… — завистливо вздохнул Армен.

В дверь поскреблись.

Полковник не пошевелился: они с коричневым президентом впились друг друга взглядами, и никто не хотел отвести глаза первым. Армен поднялся, одернул рубашку, взялся за ручку.

На пороге стоял сержант Колосов, только что переведенный из другой части. Дохловатый с виду, нелюдимый и тут никому особо не нужный: полчасти — даги, другая половина — сибиряки. А этот — ленинградец. Но упрямый: видно, часто били, да всю дурь так и не выбили. Принципиальных полковник любил: с ними дружить нельзя, а значит, можно гонять в хвост и в гриву. Вот только прислали, а мы его сразу на неделю на шахту упечем. На празднички. Ничего, пусть вякнет.