Игорь Юрасов - Божественная Земля

И, когда они расставались в аэропорту, он, словно чувствуя какую-то неполноценность, в некотором смысле даже ущербность, рядом с таким дельным и успешным другом, что не богат, что по своей природе и жизненным приоритетам не хочет быть богатым, виновато сказал:

– Спасибо, что увиделись. Если бы не твоё письмо, кто знает, смог бы я приехать или нет. А Феликса повидать приезжай. Утешь старика. Какие бы мы ни были, а забывать друг о друге нам нельзя. Слишком многим мы обязаны друг другу. Очень многое из нашего общего прошлого нас связывает.

Надо признать, всё-таки они остались друзьями: богатый и успешный Виктор, и он – простой, в сущности, работяга. Неудачник, которому иногда удаётся сработать хороший этюд, выполнить на заказ хорошее панно, но так решительно ничего и не добившийся в жизни, и его друг, миллионер, которому всегда и всё в этой жизни удаётся.

Пока друзьями! Потому что до сей поры ничто ещё не изменилось в мире! А кем они будут в случае чего? Если мир на планете Земля нарушится? Каждый будет защищать свои идеалы.

Иван Иванович смотрел в иллюминатор на светляк, мигавший на краю крыла, на разрываемую самолётом в клочья темноту.

Где-то далеко внизу, невидимый, скованный льдами, лежал Северный Ледовитый океан.

А между ними, двумя друзьями, и не просто друзьями, а выросшими вместе чуть ли не с пелёнок двумя мальчишками, между ним и его другом Виктором покрытый непроглядной темнотой и вселенским, космическим, всё замораживающим холодом, пролёг другой океан – океан человеческого непонимания.

На Невском он давно не был и с удовольствием неторопливо прогулялся от Лиговки до Екатерининского садика, по своему обычному маршруту, посидел на скамейке у статуи женщины, взирающей с постамента на град Питер – великолепное, равного которому нет ничего в кичливой и вздорной Европе, творение Великого Петра и её, Великой Императрицы, поглядывая на прогуливающуюся возле памятника Великой женщине праздно шатающуюся, никчёмную в основном публику и, заранее дурея от предполагаемого восторга, набрал нужный ему номер телефона.

– Да? – спросила она. – Ты в Питере? Ты получил телеграмму? Я уже не надеялась с тобой встретиться. Мы увидимся? Где? На мосту? У коней Клодта? Нет? На Дворцовой площади? У Александрийского столпа? Я устала тебя ждать. Приходи поскорей. Мне надо столько тебе сказать!

Он посидел на скамейке ещё немного, сдерживая разлившееся жаркой волной по всему телу волнение. Тучи, с утра кочевавшие по небу, внезапно разнёс порыв ветра, и над головой Императрицы пронзительно ярко, рассылая в разные стороны жёлтые радостные лучи, засияло солнце.

Настоящее солнце над чудо-городом, над его улицами и проспектами, над золотыми шпилями и куполами, над царственным великолепием некогда главной столицы огромной и могущественной страны.

Императрица, стоявшая до этого как-то неприкаянно, одиноко, словно ожила и стояла в ореоле солнечных лучей, владычественно взирая на Невский проспект, на людей и машины, проносящиеся мимо, по главному проспекту Северной столицы, величественная и самовластная, как и положено Екатерине Великой, и доселе в России по-настоящему никому не понятная.

Иван Иванович долго с уважением рассматривал скульптурное изображение Великой вседержительницы, задрапированное в роскошное убранство торжественного, тяжёлыми складками падавшего ниц, на постамент, каменного одеяния, уверенно, как и положено Императрице, царившей здесь, в садике, над Невским проспектом, над городом, в незабываемый пример и назидание потомкам.

Он разглядывал барельефные изображения прославленных, именитых в делах государевых, имена которых музыкой свершений звучат и поныне, вельможных придворных, венчавших заслуженно, по праву, цоколь постамента.

А с другой стороны Невской анфилады, за Исаакиевским собором, перед закованной в камень Невой, поднимал на дыбы коня – и не коня, а Россию, Великий Пётр.

И слава земли русской, её воители и учёные, память о них, была сосредоточена здесь, на этой Великой улице.

В юности он впервые увидел эту улицу, и она навсегда осталась в его сознании и ничего равного ей в своей жизни он не видел и не знал. Ну, быть может ещё, Красную площадь.

И ещё, наверно, он никому бы в этом не сознался, в его памяти была ещё одна улица – проспект на стене его кабинета, нарисованный им когда-то давным-давно, и настоящий, с которого он рисовал, – за окном. Что, в общем, отчасти, было одно и то же. Одно являлось естественным продолжением другого. Этот проспект в его жизни был самым главным. С него, с этого проспекта всё начиналось. Мечты, дороги, взрослая жизнь.