Игорь Юрасов - Божественная Земля

Они, Маргарита и Иван Иванович, подолгу не ложились спать вечерами, засиживаясь за длительной, нескончаемой, так нужной им после долгого расставания болтовнёй, наслаждаясь изысканной негой южной ночи, бодрящей свежестью вливающегося вместе со светом луны в открытые окна воздуха, терпким вкусом лёгкого, располагающего к длительному вечернему времяпровождению вина.

Когда Маргарита бывала в настроении, они часто засиживались далеко за полночь, но как бы поздно, устав от болтовни и любви, они ни засыпали, Иван Иванович просыпался, едва наступал рассвет.

Боясь разбудить Маргариту, он долго не шевелился. Под стрехой во дворе попискивали птенцы. Они поднимали жуткий гвалт, когда родители приносили в родительских клювах им еду.

Прозрачная, хрупкая тишина понемногу заполнялась звуками. Вот в предрассветной серой мгле раздался крик муллы, возвещавшего через мощные динамики с высоких белых минаретов мусульманской мечети о приближении очередного дня и призывавшего ортодоксальных правоверных к первому утреннему намазу.

В рассветных сумерках Иван Иванович открывал глаза и упирался взглядом в потолок.

Как ни долог отпуск полярника, но и он рано или поздно закончится. Такие мысли, когда они появлялись ранним утром, очень его беспокоили. При их появлении Иван Иванович явно чувствовал, как что-то непонятное, помимо его воли, стесняло ему грудь. Какая-то непреодолимая безысходность возникала в его сознании.

В сумеречной мгле он долго лежал не двигаясь, прислушиваясь к тому, что просыпалось вместе с ним и затем происходило внутри него.

Всё же как ни необычна и безбрежно неуёмна в трогательном разнообразии цветов и красок неяркая палитра строгой северной красоты, но и здесь, на юге, уезжая, Иван Иванович всякий раз оставлял часть своей души.

«Иль Алла!» – нёсся тем временем над маленьким городком, над причалами, над морем усиленный мощными японскими усилителями заунывный, наполненный вселенской печалью голос служителя культа, чем-то напоминавший хорошо знакомый Ивану Ивановичу вой ветра в азиатской солончаковой пустыне над барханами.

И слышалось в этом заунывном, как неизбывная человеческая печаль, голосе поступь тяжело гружёного каравана, бредущего по каменистой тропе, растрескавшемуся от зноя такыру, в зыбучих, текущих под ветром как вода песках.

И грустная, заунывная, как вой иссушающего, знойного сирокко, песня погонщика, монотонно раскачивающегося в старом, скрипучем седле, и завывание голодного шакала, прячущегося за барханом неподалёку, и наводящий тоску звук зурны, летящий над плоскими глиняными крышами оставшегося в безвременье кишлака, и еле уловимый шорох песка, сползающего с дюны под лапами ящерицы, удирающей со всех ног с верблюжьей тропы под призрачную тень саксаула, и на многие сотни километров ни жилья, ни человеческого голоса, ничего, кроме воя ветра и изнуряющего безжалостного зноя.

Всё это было хорошо знакомо Ивану Ивановичу и в полудрёме всплывало в его сознании, помимо его воли, как и хруст песка на зубах, и несусветный зной, как будто он брёл и никак не мог выбраться из какой-то бесконечной пустыни. И кругом ни деревца, ни какого-либо подобия тени, в которой можно было бы укрыться от испепеляющих солнечных лучей. И Иван Иванович сбрасывал с себя простынь и отодвигался от Маргариты, от которой веяло жаром, как от печки.

Или, наоборот, ему мнилось, что он замерзал в бескрайних, белых, безмолвных пустынях севера.

И тогда, проснувшись от холода и дрожа, он закутывался с головой в клетчатый плед.

– Ну что, что? Опять север приснился? – обняв его, придвигалась к нему Маргарита, и он благодарно прижимался к её горячему телу и никак не мог согреться, пока полностью не просыпался и не вспоминал, что он на юге, у тёплого, как парное молоко, моря, в благоустроенном, уютном южном городке, а всё, что возникает в его сознании, не что иное, как картины из прошлого; память, которую он переносил затем на холст; всего лишь галлюцинации, миражи, почему-то не дававшие ему покоя даже здесь, в этом благодатном, обласканном щедрым солнцем и любовью людей краю.

Не отпускал его север. Нужен он был ещё северу.

Наконец громкоговорители на минаретах замолкали. Неожиданно, как облегчение, наступала тишина. Птенцы под кровлей, должно быть в конце концов наевшись, затихали.

Солнце, поднявшись над горизонтом, разгоняло весёлыми лучами остатки сизой мглы, и с первыми солнечными лучами начинали звонить колокола со звонницы православной церкви.