Игорь Юрасов - Божественная Земля

Боязливо оглядываясь, чувствуя себя чем-то инородным, чуждым в долине, Иван Иванович торопливо делал эскизные зарисовки.

Понемногу он пришёл в себя, освоился, стал относиться к происшествию как к чему-то вполне обычному для этой долины.

Мало ли какие миражи могут возникнуть в сознании под неверным, постоянно меняющим освещённость, искажающим перспективу, неярким полярным солнцем! И ему, как всегда, начало казаться, что он слышит музыку. Что бы он был в жизни без неё? Без её еле слышного напоминания ему, что есть дело, без которого он не мыслил своего существования?

Ради этой музыки он пошёл бы куда угодно, потому что она, эта музыка, когда он слышал её, наполняла его довольно пустую, ничем особым не занятую жизнь смыслом и содержанием.

В разрозненных, пока ещё несогласованных звуках ему угадывалась прелюдия, первые такты мелодии, которую Иван Иванович искал всегда, где бы он ни был, куда бы его ни заносила судьба.

Он не знал названия этой музыки, но он знал, что это его музыка, самая любимая им музыка, которой он подчинялся всегда полностью, без остатка.

И не было в мире более красивой и великолепной музыки. Музыки вдохновенного созидания. Другой музыки он не знал. Не считал другие сочетания звуков за сколько-нибудь достойную внимания музыку.

Дрожа от восторга и нетерпения, он принялся наносить краски на полотно.

«Нищий художник! Докторская степень! Ещё шажок! На следующую ступеньку по карьерной лестнице!» – вспоминал он слова Виктора и счастливо улыбался. Он не понимал этого.

«Какая к чертям карьера! – рассуждал он. – Как это мелко! Философия ничтожного, ни к чему не пришедшего умом человека!» Ему не нужна была карьера. Спокойная жизнь до старости. До выхода на пенсию.

Разве может какая угодно карьера сравниться с музыкой, которую он сейчас слышал? Великую, созидательную музыку свободного от любых происков, подсиживаний, интриг, раболепного выслуживания, творчества!

Он был вольным художником и сегодня ему прямо несказанно повезло. Музыка в этот день наполняла его до краёв, переполняла, выплёскивалась бурно, фонтаном красок с острия кисти на холст.

Это, как он считал, был верный признак, что он наконец нашёл то, что долго искал, то, что нужно, как воздух для дыхания, настоящему, от Бога, мастеру.

«Конечно, – думал он, – кто-то, возможно, может быть без меры счастлив, попав, к примеру, на Пальма-де-Майорку, быть может, на Кипр, или на Мадейру, где хорошего вина – залейся, или на благодатные, солнечные Канары. Наверно, там-то уж точно есть что делать признанному, в зените славы, именитому художнику».

А он искал свою фортуну в этой огромной и неповторимой, уникальной, ни на какую другую не похожей стране. И иногда, как он думал, как, например, сегодня, или ему так только казалось, он был как никогда близок к встрече с этой капризной и до неприличия изменчивой, легкомысленной и непостоянной дамой.

Правда, говоря по совести, ему следовало признать, что эта своевольная и капризная дама не слишком благоволила к нему, жаловала его своим вниманием.

Иногда, возвращаясь из дальних экспедиций, он привозил по-настоящему самобытные, необычные по сюжету и манере исполнения полотна, но среди столичных полупризнанных мазил признания так и не получил, числился в разряде малоизвестных заурядов, где-то во втором или даже третьем эшелоне.

И картины хранились в его мастерской как память о тех удивительных и необычных краях, где он побывал.

Иван Иванович надеялся, что когда-нибудь, когда появится свободное время, он сможет наконец заняться этим бесценным материалом и сумеет сработать несколько добротных, заслуживающих всеобщего внимания и одобрения полотен. Тем жил и дышал. На что надеялся и во что безоглядно верил.

Всё остальное: слава, известность, богатство, всевозможные титулы и звания, даже развод с женой, потеря семьи – казались ему слишком мелкими, не заслуживающими внимания явлениями, не имеющими для Ивана Ивановича совершенно никакого значения.

Что означали наука, докторская степень, бухгалтерское, в сущности, дело, в сравнении с музыкой, с тем изумительным, потрясающим наслаждением от живописи, которое иногда ему удавалось испытывать.

Вот почему, когда Ивану Ивановичу предстояло выбирать между наукой и простейшим, если подумать, делом – нанесением красок на полотно, он всегда выбирал последнее, говоря: «При всём уважении к Её Величеству Науке, наука подождёт». Написать отчёт он всегда успеет.