Игорь Юрасов - Божественная Земля

С появлением новой идеи, нового содержания в жизни Иван Иванович словно оживал. Внутри него снова начинала звучать музыка, вначале отдалённая, диссонирующая, напоминающая разрозненные звуки настраиваемых в необходимую тональность инструментов.

Но по мере того как он обдумывал отдельные детали и общую композицию нового полотна, музыка становилась стройней, слаженней, в ней появлялось звучание новых инструментов.

И когда, всё обдумав и мысленно соразмерив отдельные части будущей картины, он садился за мольберт, чтобы составить общий вид из отдельных этюдов и зарисовок, тут откуда-то, словно из-за невидимых портьер, появлялся его сотканный из неуёмных фантазий и надежд друг-дирижёр, одобрительно улыбался ему и, постучав дирижёрской палочкой по пюпитру, требовательно вскидывал вверх руки.

Всеобщий разброд, неслаженное звучание оркестровки тут же прекращалось, и вместе с повелительным мановением руки дирижёра начиналась музыка. Тихая, еле слышная музыка звучала и понемногу наполняла его, пока он, склонившись над мольбертом, выполнял задуманную и выношенную в мыслях долгими днями и ночами работу.

Понемногу усиливаясь, она захватывала его всего без остатка. Как он любил эти счастливые минуты, часы, дни. Ничто в мире не могло сравниться или превзойти их по испытываемому им наслаждению.

Иногда, когда его мысли попадали в такт музыке, у Ивана Ивановича получались хорошие полотна. В эти моменты он и дирижёр понимали друг друга. И даже больше того, слившись вместе, в эти мгновения они были одним целым. Дирижёрская палочка и кисть становились едины.

Когда дирижёр был не в настроении и не появлялся перед оркестром на сцене из-за кулис, тогда музыка не звучала в его душе и картины, как бы он ни старался, не получались.

А когда музыка удавалась, он вспоминал сказанные ещё в детстве слова Виктора: «Ты будешь художником. Нищим художником!» И счастливо улыбался.

Пророческое предсказание сбылось в полной мере. Он не знал, что бы с ним было, если бы предсказание случайно не сбылось – он не стал бы художником и если бы тогда внутри него никогда не начинала звучать придающая всему его существованию смысл и окончательное значение, выверенная до последней ноты, до совершенства слаженных созвучий, наполнявшая его всего музыка.

Зачем бы тогда он жил? Ради чего? Стоило ли вообще в таком случае жить? И для чего жить, если ты ничего не можешь и не умеешь в этой жизни? Если ты – НИКТО? Кому тогда ты нужен?

По этой причине он и вышагивал тем памятным днём скорым шагом по тундре, тяжело дыша и обливаясь потом. На обрывистых подъёмах сланец крошился и, шурша, осыпался под грубыми подмётками его обуви, и шарф, которым он вытирал лицо, вымок от пота.

Но надо было спешить. Ох как надо было спешить! Краток об эту пору в начале осени быстро убывающий полярный день. И не было уверенности в изменчивой, быстро меняющейся погоде.

Как бы ни было красно солнце поутру, а к вечеру вполне может завертеть, закружить, заходить танцующими, выматывающими душу кругами вьюга.

Вот и ломил Иван Иванович, не разбирая пути, как лось, по бездорожью. Благо здоровье пока позволяло. И водку жрать позволяло, и жить в неприхотливых, мало пригодных для жизни условиях позволяло, и бродить неприкаянно, в охотку, в своё удовольствие по матушке-земле позволяло.

Близко к полудню его глазам открылась долина, которую он искал, и чум в отдалении с курящейся над ним струйкой дыма, и стадо оленей, пасущихся у ручья. Прямо как на заказ.

Всё было как он хотел. Лёгкий снежок, тая на глазах, блестящими жемчужными каплями влаги повисал на траве. В низине, по болотине, ярко зеленела осока. Утиный выводок под предводительством мамы-утки, готовясь к отлёту, плескался у хилого, чахлого подобия зарослей камыша.

Робкая северная природа, прежде чем надолго уйти под белый саван зимы, лучилась радостью и ликованием жизни.

Именно за этим Иван Иванович сюда и шёл, чтобы воочию увидеть, понять и проникнуться стремлением жить наперекор всему, вопреки надвигающемуся ужасу полярной зимы и нескончаемо долгой, настолько долгой, что люди живущие на этой земле, забывают и перестают верить, что где-то на планете есть рассветы и закаты, что где-то есть солнце вместо нескончаемо длинной, которая, как всем им кажется, никогда не закончится, полярной ночи.

Надо было спешить, пока вечер сизым пологом гнилых сумерек не опустился на эту забытую в безвременье, во льдах землю.