Игорь Юрасов - Божественная Земля

Перед его внутренним взором, в сознании, уже реально возникли отдельные детали нового полотна: расцвеченное северным сиянием, огнями эльфов, сумрачное зимнее небо. Племя Хили, расположившееся вокруг исполинской громады каменного Бога. Вздымающееся к небу пламя костра. Шаман племени в одежде, увешанной беличьими и собольими хвостами, камлающий в экстазе, высоко подняв над головой бубен, и кружащий перед замершими в ожидании чуда ликами соплеменников в багровых отсветах пляшущих языков пламени костра.

В сознании Ивана Ивановича, как в зеркале, отражалось разноцветье бенгальских огней полярной ночи, висящих и непрерывно меняющихся в холодном небе ёлочными новогодними огнями над угрюмым, сумрачным однообразием бескрайней тундры, и чум, и упряжка оленей в отдалении.

Как-то надо было передать это на холсте, этот никому не известный мир северных людей. Не приукрасить, как обычно поступают художники, не добавить ничего лишнего. Одна суровая правда жизни. Сизый сумрак, замершие в надежде узреть откровение лица людей и вознесённый шаманом вверх бубен. И суровый, мрачный, жестокий лик истинного властителя этой земли – Бога тундры.

Надо было суметь передать гибельный для обычного человека стылый ужас полярной ночи, в котором эти дети природы обретались вполне естественно и свободно, как он жил в своей столичной квартире. Он хотел передать удивительную жизнестойкость этого народа, его азарт и любовь к жизни.

Насколько он знал их жизнь на материке, могли же они откочевать, уплыть пароходом, улететь на вертолёте из этой холодной пустыни туда, где потеплей, поуютней, от этого их Бога, от тягот бесприютной кочевой жизни!

И не уезжали! Как будто лучше этого белого, холодного, стылого безлюдья для них ничего другого не существовало.

– Ягель! – объяснял причину жизнестойкости своего народа Хиля. – Олени едят ягель. Ягель даёт им силу и здоровье, однако. А мы едим оленей. И мы такие же сильные и выносливые, как наши олени. Слабый тундре не нужен. Тундре нужны сильные, здоровые, крепкие люди, такие, как наши олени. И мы такие и есть, однако, – посасывая трубку и пуская замысловатые кольца дыма, объяснял суровую, жестокую философию полярной жизни старый охотник, и у Ивана Ивановича не было веских причин сомневаться в словах полярного аборигена.

Попробуй, поживи в стылом чуме зимой посреди бесконечного, безлюдного белого безмолвия и леденящего сознание холода, под кружащими над чумом неделями, месяцами метелями и безумными, сводящими с ума завываниями ветра.

Слабый этого не выдержит. Слабому лучше всего сидеть где-нибудь за письменным столом в ЖЭКе, довольствоваться достижением сияющих бухгалтерских вершин или проедаться поваром на кухне в окружении сдобных, податливых кухарок.

Действительно, чтобы жить в таких условиях, надо быть сильным, ловким и выносливым, быть хорошим каюром, уметь читать следы, хорошо стрелять и много чего ещё знать и уметь, чему не учат в школах, чтобы нормально выживать и ещё получать от такой жизни настоящее, ни с чем не сравнимое удовольствие.

И вышагивая по косогорам и холмам в поисках долины, в которой находилось обиталище Бога, Иван Иванович думал, что хорошо всё же, что его друг не пошёл в этот довольно утомительный, связанный с нешуточными опасностями поход.

Конечно, Монгол крепкий и хорошо тренированный, мастер спорта по вольной борьбе и по горам великолепно ходит, но, кажется, кто-то из великих походя, мимоходом сказал: «Служение музам не терпит суеты». Чтобы найти правильную перспективу, ему всё-таки нужны были и тишина, и спокойствие, и время на размышления.

Пусть уж Виктор кропает свои труды, глядишь, может, в академики вылезет в свободное от картёжных загулов, мордобоя и пьянок время, а что касается его: наука наукой, но что-то же и для души надобно, иначе скука вселенская, безысходная и беспросветная, без конца и без края может поселиться в ничем разумным не занятой пустой душе и без жалости и разрешения заесть. Загрызть напрочь без остатка.

Что стоит человек, если он живёт и трудится только ради куска хлеба? Есть же, наверно, ещё что-то в жизни, что делает человека человеком. Не любого, конечно! Но хотя бы некоторых!

Не зря, должно быть, иные утверждают: «Не хлебом единым жив человек». Наука, конечно, святое дело, но всё-таки есть вещи, ради которых в некоторых случаях её, науку, можно подвинуть в сторону.

«Пусть Её Величество Наука подождёт», – приблизительно так рассуждал Иван Иванович. Такими же словами он всегда отвечал Виктору, когда его успешный во всех смыслах друг упрекал его, что он слишком мало времени уделяет науке.