Игорь Юрасов - Божественная Земля

– У нас столько нового материала! Ты бы уже давно мог защитить докторскую. А ты всё со своим мольбертом возишься! – усовещивал Виктор занимавшегося, на его взгляд, вовсе никчёмным, откуда ни глянуть, пустым делом приятеля.

– А мне титулы ни к чему, – отвечал Иван Иванович. – И без них неплохо прожить можно. Мозги излишне засорять не надо. Это для тех, у кого они, конечно, есть, эти мозги. Не всем, по моим наблюдениям, они необходимы. Большинству людей и без них неплохо. Так что наука, пока я занимаюсь живописью, немного подождёт. Есть вещи не менее, а может и более важные, чем наука.

Такое расхождение в интересах и приоритетах, сколько помнил Иван Иванович, наблюдалось между ними с самого детства.

Есть такая порода людей. Красавец и силач Виктор во всём, за что бы он ни брался, должен был, кровь из носа, быть первым: в науке, в спорте, в картёжном промысле, в любви, в любом деле.

И это ему без особого труда и излишнего напряжения удавалось. Легко он шёл по жизни. Играючись. Возникавшие перед ним проблемы решал без особых затруднений с помощью огромного обаяния, силой интеллекта, а иногда, в крайних случаях, поддерживая авторитет и с помощью кулаков. Не стеснял себя в средствах для достижения цели.

А он, недальновидный Ваняшка, теперь давно уже Иван Иванович, по каким-то неведомым причинам словно так и остался в том далёком, безвозвратно исчезнувшем, канувшем в Лету времени, когда Виктор, тогда Витюша, бегал в накатывавших на пляж волнах прибоя, собирая выброшенные морем на песок монетки, а он, счастливо улыбаясь, с испачканными краской пальцами, рисовал прутиком на песке яркое, сияющее солнце.

А потом вспоминал слова отца, учившего его запоминать слова и оттенки: «Учись, сынок, понимать цвета. Пока у тебя есть ремесло в руках, ты будешь нужен людям! И люди будут нужны тебе». И счастливо улыбался. Какой всё-таки умный совет дал ему отец! «Спасибо, папка!» – восклицал он.

Наука отца не пропала даром. Ремесло в его руках было. Всё же, видимо, ему по душе гораздо ближе была художническая стезя, чем наука. Давным давно отец правильно угадал и дал ему правильный, умный, дорогого стоящий совет.

«Доктором наук, – сказал он как-то Виктору, когда у них однажды зашёл разговор о душевных пристрастиях и увлечениях, – даже академиком, при известном трудолюбии и удачном стечении обстоятельств может стать каждый, а вот художником, человеком, умеющим запечатлеть момент и объясняющим таким образом что-либо утомлённому повседневной суетой, погрязшему в банальных, беспросветных, бессмысленных житейских дрязгах простому люду, дано не каждому. Во всей стране настоящих художников по пальцам можно пересчитать, едва с десяток наберётся, а уж воистину великих, – он помолчал, – я и не знаю… Сейчас, наверно, таких нет».

Понятное дело, он и не мыслил, и в его голове никогда не торчало, что ему когда-нибудь удастся попасть в этот золотой десяток или хотя бы слегка приблизиться к сотне более или менее известных мастеров кисти.

Но что-то необъяснимое вело его по этой дороге, заставляло Ивана Ивановича браться за кисти всякий раз, когда выпадала свободная минута.

Он не знал, почему так происходит. Это не зависело от его желания. Наверно, что-то такое было в его крови, в наборе хромосом, мощный зов, которому он не мог сопротивляться и покорно подчинялся всякий раз, когда сюжет новой картины возникал в его сознании.

И тогда где-то внутри него возникало нечто отдалённо напоминавшее музыку. Когда никаких новых сюжетов не было и Иван Иванович не знал, куда себя деть и чем бы ему заняться, не было и музыки. Была пустота. Медленное, болезненное падение в никуда, в чёрную, зияющую бездну. И дирижёр, его виртуальный друг, как он надеялся, управляющий неведомо откуда возникавшим в светлые минуты озарения огромным полифоническим, звучащим как волшебная, чарующая, музыка небес, симфоническим оркестром, тогда не появлялся, и пустая, не занятая любимым делом жизнь теряла смысл.

Окружающий мир обесцвечивался, становился плоским и серым. Окружающие люди с их ничтожными проблемами и бесконечными мелкими интригами, с их убогой, омерзительной утилитарностью, казались донельзя пошлыми, а личное существование превращалось во что-то невыносимо, до полного умопомрачения, глупое и совершенно никчёмное.

В такие дни Иван Иванович маялся, не находил себе места. Очевидная бессмысленность личного существования убивала его. И всё вокруг само собой неожиданно преображалось и расцветало, когда неведомо откуда вдруг возникали новые идеи и он задумывал новую картину.